Суд - Ардаматский Василий Иванович

Згуреев взошел на деревянное крыльцо шалаша и заговорил холодно-восторженным голосом экскурсовода:

— Товарищи гости, перед вами искусно закамуфлированная пусковая ракетная установка системы «Земля — Воздух — Человеческая душа»… Прошу проследовать дальше, — он распахнул дверь из толстых досок и первый вошел в темноту строения. Но когда на крыльцо поднялись «экскурсанты», щелкнул выключатель, и свет озарил просторную переднюю, стены которой были обиты желтой вагонкой.

— Передняя, или, по-столичному, сенцы, — объявил Згуреев: и распахнул следующую дверь. Все прошли в большую гостиную с пылающим камином, ее стены были из необработанного кирпича, только ромбовидный зев камина был обложен изразцовыми плитками. Здесь стояло три низеньких стола, окруженных креслами. За один из них Згуреев пригласил сесть гостей.

— Расшифровываю объект до конца, — смеялся он. — Мы с вами — в финской бане, по-научному именуемой сауна. Строил я. Вам я сдаю объект как предварительной комиссии специалистов…

В это время из двери возле камина в гостиную вышел странный дядька — совершенно лысый, в пестрой ковбойке, поверх которой был туго затянутый кожаный жилет, а ниже были шорты, еще ниже — худые волосатые ноги и синие кеды.

— Перед вами начальник объекта дядя Акакий, — совершенно серьезно объявил Згуреев. — Он же его сторож, он же повар и официант и сверх всего — банщик. Как видите, штаты раздуты порядочно. Ну как, дядя Акакий, все готово?

— Как же иначе, Кинстантиныч? Все как надо, — и он, не очень прячась, показал Згурееву растопыренную пятерню.

— Товарищи экскурсанты, прошу вносить ваши десятки за удовольствия, приготовленные нам дядей Акакием, на собственную зарплату он делать это не может…

Все отдали свои десятки, а Згуреев — Лукьянчик это видел — дал две.

Все, что было потом, трудно забыть… Они голые расселись на полатях парилки, и дядя Акакий начал священнодействовать с подачей жара. Уже дышать было нечем, но Лукьянчик терпел не хотел сдаться первым. Первым скатился с полатей бог снабжения Онищенко. За ним Гусев, тогда уж капитулировал и Лукьянчик. И тут как тут Згуреев.

— За мной, славные моржи! За мной! — прокричал он и распахнул дверь — сразу за порогом сверкало озеро, в которое уходили деревянные мостки. Згуреев разбежался по ним и плюхнулся в озеро. За ним — все. После жары парилки вода озера не обожгла холодом, а будто обхватила тело нежным бархатом — не высказать, как было приятно…

А потом, укутавшись в махровые простыни, они прошли в зал, где уже был накрыт стол. Холодное чешское пиво с жирным рыбцом, уха невероятной вкусности — с горчинкой и с запахов дымка. Потом под водку подали в глиняных горшочках какой-то черный горох, паренный со свининой. И наконец, квас с изюмом и с кусками льда — от него зубы пищали…

Но пьянства не было — это-то и было чудесно, Лукьянчик не любил, когда напивались до потери человеческого облика, но был счастлив посидеть вечерок с водочкой в веселой, в меру подвыпившей компании. Там, в сауне, все было необыкновенно приятно и весело. Бог снабжения Онищенко, про которого говорили, что иные хозяйственники боятся глянуть ему в глаза, оказался очень веселым мужиком, буквально начиненным анекдотами. А Гусев прекрасно пел под гитару. Ну, и сам Згуреев, конечно, мужик что надо…

Но что же все-таки в тот вечер было плохое? О, Лукьянчик помнит это прекрасно. Когда они уже собирались возвращаться в город, Згуреев предложил Лукьянчику и Онищенко прогуляться. Некоторое время они молча шли по задремавшему лесу вдоль озера, над которым покачивался белый полог тумана.

— Михаил Борисович, дельце одно есть, копеечное, — заговорил Згуреев. — Слева от тебя идет Степан Ильич Онищенко, кто он такой, объяснять тебе не надо. А вот о том, что это человек идиотской скромности, — об этом предупредить следует…

— Не слишком ли вы… — как-то вяло возразил Онищенко.

— Короче — у Степана Ильича дочь выходит замуж, он мечтает, чтобы его дочь начала новую жизнь в приличных условиях. Я готов жизнью поручиться, что он реализацию этой мечты заслужил своим трудом.

— Петр Константинович! — взмолился Онищенко.

— Словом, Михаил Борисович, ты все понимаешь, — закончил Згуреев.

— Постараюсь.

— Так пожмите же друг другу руки. Ну!

Онищенко крепко пожал руку Лукьянчика.

…Да, Лукьянчик дал дочери Онищенко квартиру и не видел в этом ничего преступного или даже плохого, тем более что ее мужем оказался главный футболист города, ему, говорят, автомобиль подарили, не то что…

Год спустя во всем городе под угрозой срыва оказались планы жилищного строительства — строительные управления города не получили в срок водопроводные и отопительные трубы и самые необходимые материалы для отделочных работ. И тогда Лукьянчик пошел к Онищенко… В результате по сдаче жилых объектов его район вышел на первое место, получил переходящее Красное знамя, а с ним и премии. Когда у него спрашивали, как ему это удалось, он отвечал — в моем районе об экономии стройматериалов не болтают, а дело делают… В городе говорили: черт его знает, этого Лукьянчика, у него все получается…

Получаться-то получалось, но тревога была всегда, только он научился ее гасить. Была она и еще раньше, когда он мухлевал в своем строительном управлении. Да, а там с чего началось? Подгоняли отчетность к премиальным — да, это было, но не один же Лукьянчик получал те премии, рабочему классу тоже причиталось. Так он оправдывался перед своей совестью и тогда и сейчас. А совесть у него добрая, податливая.

В общем, он умел тогда освобождаться от тревоги. Но однажды ему приснился страшный сон — будто он накопил полный шкаф денег, сидит считает, до миллиона досчитал и вдруг слышит по радио официальное объявление, что с завтрашнего дня деньги упраздняются. Но сегодня они еще действительны! Он распихал пачки по карманам, набил ими чемодан и побежал на улицу. А уже вечер. И в какой магазин ни забежит, там уже длинная очередь — все реализуют свои деньги. Он становится в очередь, а прибегают все новые и новые люди, и в магазине образуется страшная давка — ни шагу сделать, ни повернуться, и, наконец, кончается воздух, он начинает задыхаться… Тут Лукьянчик проснулся, хрипло крича…

Как это ни странно, но только после этого сна он задумался, стоит ли игра свеч. Для чего ему деньги? Ну один подарок Танечке, ну другой, а дальше что?

Но сами-то деньги — бумажки, чтобы они стали жизнью, их надо тратить. А куда, на что? Дача у них есть — казенная. Затеять постройку собственной, сразу поинтересуются — на какие шиши? Да и зачем? — спросят. Жене Татьяне он давал эти деньги небольшими порциями вместе с зарплатой, она никогда толком не знала, сколько он получает. Не очень он тревожился и насчет черного дня. Глинкин говорил, что с солидными деньгами в кармане чувствуешь себя и более значительным и более властным. Вот это Лукьянчик проверил с опозданием и убедился — Глинкин прав. Однажды, по совету того же Глинкина, поехал в отпуск с женой в Сочи. По телеграмме Глинкина его ждал люкс в гостинице. Администратору он отдал паспорт со вложенной в него сотней, и тот буквально застыл по стойке «смирно» перед Михаилом Борисовичем, а на его жену смотрел как сумасшедший ценитель на Венеру Милосскую… В это время щелкнул какой-то механизм, после чего жизнь перестала требовать от Лукьянчика усилий. Разве самых минимальных — вынуть из кармана и отдать деньги. Ежедневно утром к гостинице подавали такси, которое затем обслуживало их весь день, машина послушно стояла возле морского вокзала, даже когда они шли на пляж. Шофер сам открывал им дверцы и звал Лукьянчика «шеф». Надо сказать, им этот месяц пришелся по душе. Только Таня, узнав, сколько денег они оставили в Сочи, тяжело вздыхала и все высчитывала, что можно было бы на эти деньги купить. Но выходило не так уж много…

Так что же вас, товарищ Лукьянчик, толкнуло на преступление? Нужда? Нет. Картежные несчастья? Нет. Желание иметь ценные вещи? Нет. Так что же тогда? Ну, вот это самое… Как было тогда, в Сочи… Он, конечно, хотел бы жить, как тот рыбак во Франции, — свой дом, автомобили и прочее… Но разве он всего этого не имел? Мелкобуржуазное моральное разложение — приштемпелюет следователь, но на это он скажет, что понятия не имеет о моральном разложении. Но как ни называй, все равно — преступление-то совершено, и Лукьянчику придется отвечать, это подумалось предельно ясно. Он даже оглянулся на серые тюремные стены, плотно окружившие его, — да, да, вот оно, наказание, оно уже началось. А сколь долгим оно будет, и предположить трудно…