Прана - Сергей Соловьев

Лес был туго заплетен лианами и злорадным плющом, сочащимся из полузадушенных им деревьев: лежащих, сидящих, стоящих вверх головой с ботвою корней, свисающих с неба трухой земляной к распахнутым колким объятьям красавиц с иголочки.

Если смотреть только под ноги – еще полбеды, но разглядывать каждую пядь прирастающего пространства, видя в каждой затаившейся ветке змею, – это мука, лишающая всей радости растворенья, движенья, свободного взгляда. Уж лучше стоять на месте и озирать округу. Или идти, чем-то одним пожертвовав: осторожностью или радостью. И начал с первого.

Первым, кого я увидел… Но вначале – этот блуждающий хруст в кустах.

Я замер, и он затих.

Я двинулся, и он – трудно определить, кто; по звуку – метрах в двадцати, то влево, то вправо, сближаемся и отдаляемся. Судя по хрусту, чуть крупнее меня. По вульгарности звука – не кошка. Олень?

Заросли слишком густые. Кабан? Хруст приближается. Я захожу ему в тыл по пригорку. Оба затихли. И вдруг, в двух шагах от меня, кусты раздвигаются: вот он.

Вначале – нога: полных 180 градусов идеального полукруга. Если выпрямить – в рост человека. И вторая к ней приставляется, образуя колесо, перпендикулярное движению. И из этого обода растет корявый ствол цепкого тулова, накрененного вперед обугленной корягою головы с красными глазищами навыкате и белесой струйкой бородки, стекающей до вывернутых босых ступней. За спиной – косая вязанка дров.

Постояли, дивясь этому зрелищу. Думаю, обоюдно. И, помолчав, разошлись.

Вышел к реке, присел покурить, слышу – нарастающий топот и пыль на дороге, и это кудахтающее потявкивание: обезьяны, орава, несутся гурьбой – как маленькие лошадки с жокеями младенцев, припавшими к их спинам, на подтянутых стременах.

Они сворачивают с дороги к реке, и хвост этой кавалерии заносит в мою сторону так, что последний проносится поверх моей головы, а авангард – уже далеко в воде.

Плывут: впереди самцы – так дубасят по ней, что высунуты из нее по грудь, а глава треугольника – до бедер, а то и выскакивая из воды и перебирая по ней ногами – бежит!

За ними – самки: топко плывут, загребая одной рукой, в другой – младенец, поднятый над головой – как обрез партизана.

Рев течения, буруны, водовороты, поток вьет веревки из ног и смыкается над головой мутно желтою пеной. И, казалось бы, все.

И всплывает, как маска с прорезанным ртом. И, в себя приходя, начинает дубасить.

Выбравшись на берег, обессилевшие, они отбрасывали младенцев в сторону, как кукол, и садились на камни, развалив по сторонам руки, сгорбив спины, и глядели на реку, потряхивая головой и подрагивая измочаленными губами.

Я углубился в джунгли. Видел оленя. Просто сел на поляне и смотрел на него. Незаметно теряя из виду. Хотя он стоял, никуда не деваясь.

Я снова был там, в той зиме, а точнее, на кромке ее, у весны. На скользкой, на льдистой, наклонной.

Я думал о том, о чем не давал себе думать, всякий раз перехватывая себя, как за горло, на полпути. Но и не думать не мог. И тогда, на поляне, не мог. Просто держал себя над собой на весу за горло. И не думал. Просто испытывал эту кривящую горло обиду и горечь. И пытался не совладать. Не владеть. Отпустить. И не мог.

Вдруг – истошно пронзительный крик. Рухнул павлин на поляну. Вскочил на ноги, замер. Потюкал головой пустое пространство вокруг себя и опять замер. И, накренив голову, стал разворачивать свой сияющий веер и на полпути, видимо, поняв, что сдуру, захлопнул его и, коротко разбежавшись, взлетел.

Ксении в отеле не было. Я спросил администратора. Нет, не видели.

Заглянул на кухню. Лишенец шинковал капусту. Сказал, что она пошла прогуляться вдоль реки по дороге вниз по теченью.

– Где расстались? В лесу?

– Неее, – он даже попятился, – у моста.

Я заказал чашку кофе и присел за наш столик в саду.

– Там! Там! – Он кричал, запыхавшись от бега. – Там!

– Что – там? – Я вскочил, еще не понимая, но уже чувствуя, что…

– Там… – Он комкал на мне рубаху, кривясь лицом. – Сени, – и тянул за собой, этот десятилетний мальчик, с которым Ксения вчера каталась вокруг отеля на велосипеде. – Snake! Seny! There. Dead!

– Нет, – сказал я, не слыша своего голоса, чувствуя, как все сильнее сдавливаю его плечи.

– Yes! – Он сглатывал слезы, запрокидывая лицо от боли. – Yes!

Мы неслись с ним вдоль реки, опережая друг друга. У него уже не было сил бежать.

– Где? – Я кричал, подымая его с колен и встряхивая. – Где?

– Там, – задыхаясь, он показывал головой.

Бежал, и в голове кроилось, мелькало, рвалось: "нож", "жгут",

"змеесоска", "врач", "люди", та сцена в Гонготри – с бегущими змейкой и коконом тела на палке, "машина", лицо ее, губы и это вот

"what" – еле слышно… "Ну что ты, все хорошо".

Она лежала… Нет, она была как-то воткнута в куст лицом, подвернувшимся набок. "Ящер, павлин…" – мелькнуло. Нагнулся, раздвинул куст. Глаза! Открыты. С маленькой точкой зрачка. С маленькой, в небе, таком высоком, таком далеком, как неживом. И губы

– чуть приоткрыты, как будто сказать хочет: "What?" И на ладони – две рваные ранки, в торце, под мизинцем. Я вынул ее из куста и, прижимая к груди, опустился на землю.

Он тряс меня за плечо, я открыл глаза: лишенец, он поставил на столик чашку с кофе и протянул руку в сторону реки: Ксения, она шла по мосту, ведя ладонью по перилам, склонив набок голову, глядя на скользящую воду.

Глава седьмая

– Ну что, – сказала она, присаживаясь, – как побродил, что видел?

– Архетип колеса, – говорю. – А ты?

– Змею. – Я замер, так она тихо сказала, одними губами. Подошел лишенец.

– Ты голодна?

– Нет. Чаю, пожалуй.

– Как это было?

– Там… – Она взмахнула рукой, не оборачиваясь. – Вниз по реке.

Свернула по тропке в лес. Буквально несколько шагов. Два куста сцепились поверх тропы так, что только ползком под ними или на корточках. И не обойти – колючий кустарник, как мотки ржавой проволоки в человеческий рост по сторонам. Я нагнулась, приподняла полог куста и уже просунула голову, и ладонью хотела уже опереться на землю, которая сдвинулась вдруг и поползла под рукой, которую я уже не могла отдернуть, как и тело не могла отдернуть – из-за потери равновесия, оно падало на нее вниз лицом, с поджатой рукой, и я в последний момент, почти вслепую, ткнула ладонь в этот ползучий вензель, попав куда-то между колец, а она все ползла – без конца, без головы, только это скользящее… – оборвала, прикрыла глаза. Я отцепил ее ладонь от края стола, приблизил. – По пальцам, – шептала она, не открывая глаз, – по пальцам.

В Харидвар мы решили попытаться вернуться пешком через заповедник по той же дороге, которой нас вез рикша. Подошли к шлагбауму. Под нависшим над ним деревом сидели, подремывая на вросших в землю покосившихся стульях, трое: один в камуфляже, двое – неприметным фоном. Рядом щит: вход запрещен. Экскурсия на джипе – 1600 рупий, на слоне – 900. Спрашиваю: а без слона и без джипа? Нельзя, говорят.

Нам в Харидвар, говорю, а автобус – лишь вечером. Может быть, можно…

Можно, отвечают, продолжая подремывать, не поднимая глаз. Необъяснимо.

Зашли в нашу харчевню перекусить. Выходя, Ксения купила кулечек сластей, вроде лукума. Безлюдный пятачок, раздвоенный дорогой, с навесом автобусной остановки и несколько крыш, припавших к земле, вот и весь хутор. Стоим у харчевни, за нашими спинами – еще люди, сидят за столиками, едят, разговаривают. По площади кружит стая собак.

Одна нерослая черная вдруг замирает, глядя на нас, и срывается с места, несясь нам навстречу, захлебываясь – но не лаем, а каким-то надрывным рыдающим визгом и кидается к нам, и вьется вокруг, исходя этим плачем, вставая на задние лапы и передними воздух суча, будто висит на карнизе над пропастью, всем своим теплым скелетом в жиденькой коже подтягиваясь и соскальзывая, умоляюще глядя в глаза.

Мы стояли, прижавшись друг к другу, как на островке – даже не суши, а жизни, которая из-под ног уходила. Я вспомнил сегодняшний сон, лицо того мальчика.

Что происходит? Мы видим впервые этого пса, не кормили его, не ласкали. Что же выбрал он именно нас, именно здесь и сейчас, именно он – почему?

Глаз зажмурен, щека с липкой шерстью дорожки от гнойного глаза. Ухо сжевано. Рваная рана на горле. Может, радость такая – навзрыд?

Он заходится так, будто вся его жизнь, весь облившийся кровью хребет стал у горла.

Мы жались друг другу и комкали пальцы в ладони. Казалось, еще один спазм этих мелко трясущихся ребер над колотьем живота – и хлынет…

Ксения присела к нему, он ткнулся ей в колени и затих.

Она развернула сласти и положила на землю. Он скосил на них свой единственный глаз и прикрыл его. Я присел рядом с нею, погладил его по все еще подрагивающей голове, высоко поднятой над узкой седой грудью.

Шли, и он обматывал нас кругами, связывая незримой нитью. Черной, подумал я, с сединой. Круги скользили, приближаясь к шлагбауму.