В начале было детство - Елена Макарова

— Наколдуй царство — вопил Игорь.

Я послушно расставляла на столе бумажные башенки со шпилями (останки царства), но тотчас раздавался крик:

— Расколдуй царство. Я не хочу его. Расколдуй немедленно!

Стало ясно: Игорь не сможет заниматься в группе. И дорога назад заказана. Заниматься с ним придется индивидуально.

Жили они на противоположном от меня конце Москвы. Три часа дороги — ничто по сравнению с теми испытаниями, которым подверг меня Игорь в первый месяц занятий. Стоило мне начать лепить, Игорь взбирался на стол, ложился на него животом и бил ногами. А то нападал на меня со спины, неожиданным прыжком валил со стула, душил, царапал.

При этом Игорь умел читать, писать, проявлял незаурядные способности к математике. Однако общался он на уровне грудного ребенка. Когда младенец тянет мать за волосы и норовит ткнуть пальцем ей в глаз, он не помышляет причинить ей боль, он стремится к взаимодействию.

Иногда, в минуты просвета, Игорь пытался лепить. Но из-за зажатости кистей рук ему это почти не удавалось, он вскипал и снова набрасывался на меня. Однажды он где-то раздобыл прыгалку и, выждав момент, когда я уткнусь в пластилин, заполз за мой стул, набросил прыгалку мне на шею. Я чуть не задохнулась. Не соображая, замахнулась на Игоря. Он заревел и выпустил прыгалку из рук.

Бывают переломные моменты в отношениях людей. Когда открывается нечто не подлежащее анализу. Это состояние фиксируется. Картина момента: Игорь сидит против меня. Ладони, испорченные экземой, с болячками на костяшках пальцев, закрывают его глаза, в которые мне настоятельно необходимо взглянуть. Сейчас же!

Слышу свой голос:

— Все прошло, Игорь, все прошло.

Руки медленно сползают с лица, будто снимают с него маску.

— Все прошло, — повторяю, глядя в глаза Игорю. — Будем лепить.

Игорь раскрывает коробку. Он услышал меня.

— Что лепить?

Так состоялся наш первый разговор.

Позже сама собой возникла идея научить Игоря лепить простейшие предметы с тем, чтобы задействовать их в игре «на контакты».

Игорь — вербальный ребенок. За его словесными тирадами не стоят «материальные» понятия. Лепка их формирует. Вылепленные предметы должны взаимодействовать друг с другом нормально (мать прижимает к себе младенца) и аномально (мать бьет, мучает своего ребенка).

У Игоря есть собака Трезор — предмет истязаний. Собаку слепить трудно. Человека проще. Но мне нужно было, чтобы Игорь слепил собаку, именно собаку, и вот для чего: я буду выступать в роли мальчика (Игоря), а он — в роли собаки (Трезора). Я буду нападать на собаку, чтобы смять ее в лепешку. Он — оборонять Трезора от моих агрессивных нападок.

Не без моей помощи Игорь вылепил Трезора. Я дала ему время полюбоваться на Трезора, а потом сказала:

— Играем. Ты — Трезор, я — мальчик Игорь. Сейчас я сомну твою собаку!

«Мальчик Игорь» делает прыжок через весь стол, набрасывается на «Трезора».

— Не трогай, не надо, я больше не буду! — кричит Игорь.

Игра продвинула нас в нужном направлении. Игорь открыл, что другому может быть больно. Что другие способны что-то чувствовать.

Началось выздоровление через игру. Игорь стал лепить сам, часами. Прежде без матери он не мог и линию провести, теперь он не нуждался в ее постоянном присутствии.

К весне я рискнула присоединить к нам двух соседских девочек. Их Игорь знал. Девочки пришли на занятия не без опаски. Весь двор боялся Игоря, что естественно. Но Игорь повел себя по-джентльменски. Я назначила его учителем. Проиграв со мной множество ролей, он легко вошел в новую роль. А учителя — не бьют. В этом он успел убедиться.

Теперь Игорь учится в школе. Пока у него свободный режим посещений. Он много рисует и лепит. Зажатость кистей рук практически прошла.

Грань между нормальным ребенком и ребенком с отклонениями весьма расплывчата. Доводя поведение до общепринятой нормы (у нас это послушание, конформизм) с помощью транквилизаторов, мы добиваемся временного комфорта. Мы не понимаем, что медикаментозное воздействие на детскую психику приводит к необратимым изменениям личности. У нас миллионы детей «успокаивают» и «нейтрализуют» варварским способом. Искусствотерапия требует времени и терпения. Она построена на сугубо индивидуальном подходе. С лекарствами проще: растолок таблетку, присыпал сахарным песком — и тишина. А если подумать о будущем?..

Мать Игоря вела себя безупречно: не вмешивалась в происходящее, не вбегала в комнату на каждый крик сына. В первый месяц она ни разу не спросила: «Как успехи?» Она положилась на меня.

Как врач по нескольким симптомам распознает болезнь, так педагог по поведению ребенка распознает причину его внутреннего неблагополучия. Врач знает, к чему приведет запущенная болезнь. Педагог знает, чем чреваты замеченные им отклонения. Близкие больного и родители ребенка могут даже и не подозревать о серьезности происходящего. Иногда и не следует ставить их об этом в известность. Если они не мешают, можно работать.

И тогда «неизлечимые» недуги удается вылечить.

Маленький лорд

Книга шведского писателя Юхана Боргена «Маленький Лорд» повествует о мальчике, в котором с раннего детства обнаружилась тяга к злу. Она была настолько сильной, что задушила добро. Это печальный феномен, и не единственный. Двойник Маленького Лорда — Жан де Мирбаль из романа Франсуа Мориака «Подростки былых времен». За душу мориаковского подростка сражался сам аббат, но и ему не удалось вызволить ее из когтей зла. Не припомню русских авторов, взявшихся за анализ такого явления. Но это не значит, что у нас его нет. На моих глазах за пять лет удивительный, тонкий мальчик Антон превратился в семейного узурпатора. Причины такой метаморфозы Жана де Мирбаля, Маленького Лорда и Антона сходны. Активная, болезненная непереносимость фальши. Отвращение к ритуальной ласке, к жесткому распорядку, навязанному взрослыми. Бунт, но расчетливый, с извлечением собственной выгоды. Нерушимая правильность матери, ее лживое спокойствие, фарисейство и темная взрослая жизнь вызывали в Маленьком Лорде чувство протеста, провоцировали его на мелкие пакости. Мелкие пакости, развратившие душу, впоследствии привели к духовной катастрофе — он стал предателем.

Антон впервые пришел в нашу студию в четыре года. Светленький мальчик, на удлиненном лице глаза с туманцем, под белым воротничком рубашки тоненький шнурок, завязанный на бант. Семья — в полном составе. Папа — мама, бабушка — дедушка. Водят — по очереди. В анкете рукой матери написано: «Антон трудный, плохо сходится с детьми, обидчивый, нервный. С рождения страдает сильной аллергией».

Выделялся ли Антон чем-нибудь? Да. Обостренной реакцией на фальшь. Слащавые интонации в голосе учительницы английского языка (я, признаюсь, их тоже с трудом выносила) сразу его оттолкнули. И он твердо заявил: на английский не пойдет.

Караул! Все дети идут на английский, Антон — ни в какую. «Ну и что? Пусть не ходит». — «А как же он будет учиться в школе?»

Недавно я напомнила маме Антона этот эпизод. «Что вы, ваша студия — его единственное светлое воспоминание. Разве и там уже были конфликты?!»

Что еще отличало Антона? Чувство недетской ответственности. Он боялся сделать что-то не так, боялся обмануть доверие. Этот мотив я сразу уловила и сказала Антону, что не жду от него ничего такого, что и дети и взрослые могут ошибаться и нет на свете людей, кто бы всегда все делал правильно.

«Мои родители никогда не ошибаются, — вздохнул тяжело Антон, — и бабушка с дедушкой все делают правильно». Однако в тоне не было уверенности. Он как бы вызывал меня на спор, он жаждал, чтобы я его убедила в обратном.

Семья была очень довольна поведением Антона в студии. Он сдружился с ребятами, был доброжелателен в оценках чужих рисунков и скульптур и даже стал посещать английский. Неохотно, но за компанию. Когда учительница английского языка назвала его при мне Антошенькой, мальчик вдруг резко побледнел, глаза сделались стальными. Это было затаенной ненавистью. Именно ненавистью. Позже он перестал себя сдерживать.

Помню, как провожали детей в школу. Антон был напряжен, расставание со студией далось ему нелегко. Словно он отправлялся на войну.

На этой войне зло боролось с добром. Когда за спиной надежный тыл — есть надежда на победу добра. С разлукой шанс победы зла повышался.

Первый класс. Первое полугодие. Звонит мама Антона.

— Помогите! Он такое вытворяет, мне даже произнести стыдно. Избил бабушку. Сначала какой-то цепью, потом ударил азбукой, прямо по голове. Выбежал больной на балкон. С ангиной, зимой! Сказал, что не уйдет с балкона, пока не получит письмо от доброго Карлсона.

Мы встретились с мамой Антона у метро «Аэропорт». Она уже прочла тонну книг, все подходило в лучшем случае под аутизм, в худшем — под шизофрению. Нужен срочно врач-психиатр. Я попыталась ее успокоить — в конце концов дело не в диагнозе. А в том, что ему плохо, тягостно. Значит, надо помочь ему выйти из тупика. Изменить тактику поведения. Исключить то, на что он так болезненно реагирует. Лечение таблетками — не моя область. «Попробуйте опишите все, что произойдет с ним на будущей неделе. И привезите мне дневник», — предложила в заключение.