Лорс рисует афишу - Ахмет Мальсагов

Когда-то я спросил в редакции у Цвигуна: «Цвиг, почему тебя в редакции многие не любят?» Он мне ответил: «Детка! Расписываясь в ведомости за свой гонорар, ты успеваешь глянуть — а сколько у других? Конечно, нет. Стесняешься! Люди же обязательно шнырнут глазами и по чужим строчкам ведомости. Такова порода: человек! У Цвига всегда в ведомости приличная сумма, а любовь к человеку уменьшается в обратной пропорции к его гонорару».

Не думай, что Цвиг такой уж жадюга. Просто мера гонорара для него — мера истинной значительности человека, плодящая ему недругов, мера энергии, способностей, характера.

Может, прав Цвиг? Ну и пусть. Совсем не обязательно, чтобы человек имел врагов. Моя команда ведет нехитрую, но по-своему заразительную клубную атаку против скуки, грязи, уныния, людской разобщенности. Есть люди, которые на меня косятся. Но они для меня вне моей игры: глядят с трибун. Аптекарь — с насмешкой, Васька-Дьяк — главный заводила ночного парка — со злобной пристальностью, потому что многие из его дружков потянулись к клубу. Цвиг при своих наездах — просто со снисходительным любопытством, хотя суетится всегда так, будто я у него место избача перебил. Поп Азарий Фомич — и тот, наверное, наблюдает за мной пока без зависти, потому что мне еще далеко, как он считает, до его «весовой категории». Даже мой коллега и начальник Тлин — и тот вне площадки. Он словно негодный тренер, который просто по долгу службы шипит со стороны на команду.

Конечно, здорово расхолаживает, если с трибун смотрят недоброжелательно (я люблю аплодисменты). Но лишь бы не кидали огрызков на поле, не мешали игре слишком уж нахальными выкриками. Кинут огрызок — швырну назад».

Страшны ли недоброжелатели на трибунах, если сама «команда» растет, крепнет? — раздумывал Лорс.

— Национальную молодежь больше привлекайте, — требует Полунина. — Особенно девушек. Вот тут рядышком с райцентром, на третьей ферме, певучих девочек я как-то заметила.

Туда пошел Володя — это в четырех километрах от Предгорного.

Вернувшись, он прямо на пороге репетиционной встал, закрыв свои узковатые глаза, постоял с мечтательной улыбкой, словно слушая чей-то голос, и в блаженстве покачал головой:

— Ну, братцы… Какой я голосище откопал!..

Обычно Володя был очень сосредоточен и сдержан. У него чаще всего бывало замкнутое лицо человека, непрерывно прислушивающегося к какой-то своей, внутренней мелодии. Озарялось его матовое лицо вырвавшимся светом волнения только на сцене или на репетиции, да еще, пожалуй, у волейбольной сетки.

Однако таким, как сейчас, Лорс видел его впервые. Оказывается, Володя услышал на ферме голос молоденькой ингушки-телятницы.

— Захожу в телятник, — рассказывал он, — чисто. Воздух свежий. В клетках прыгают, резвятся крепыши-малыши толстоногие. И вдруг — девичий голос. Тембр! Лиризм! Чувство меры! Да что рассказывать… Девчонка обещала к вечеру прийти к нам. Согласилась, чтобы мы ее послушали.

…Это была обычная горская девушка. Взгляд черных глаз с густыми ресницами скромно полуопущен, но в осанке девушки достоинство. Румянец во всю щеку… Руки большие, красные, она старается их не очень выставлять. Розовеет шифон кофточки. На голове непременная косынка.

— Мы же с тобой знакомились, — вспомнила Аза. — Тебя зовут Гошта? Я не знала, что ты поешь.

— И я тебя знаю!

Она довольно подробно, не чинясь, рассказала всем о себе, о семье, о ферме. А закончив, встала, поправила косынку и спросила у Володи:

— Можно идти?

— Вот чудачка! — кинулся Володя загораживать дверь. — Я же тебя предупредил: мы должны тебя послушать!

— А разве меня никто не слушал? — гордо тряхнула Гошта головой. — Для чего я тогда все сейчас так длинно рассказывала?

В комнате расхохотались так дружно и добродушно, что не удержалась и Гошта.

…Спела она ингушские и даже русские песни, знала и грузинские мелодии. Всем очень понравился голос Гошты. Но от участия в самодеятельности она отказалась наотрез.

— Боюсь отца. Он человек старых правил, вспыльчивый. Кто его знает, вдруг начнет…

Гошта, любовно передразнивая отца, показала голосом, жестом, мимикой, как он выглядит в гневе. Все рассмеялись, один Лорс над чем-то задумался.

— А ты спроси у отца. Может, разрешит, — посоветовала Аза. — Хочешь, я поговорю с ним?

— Нет. Вдруг ему не понравится даже то, что я спросила такое. Была бы у меня мать или сестра — через них девушке удобно к отцу обращаться…

Конечно, говорила Гошта, отец может и не узнать, что она поет на сцене (по старинным понятиям горцев это считается нескромным для девушки). Живут они раздельно: она — при ферме, а отец — по другую сторону райцентра. Он грузчик склада на строительстве, там и живет. Но ведь всегда найдется кумушка, которая захочет донести отцу. И Гошта изобразила какую-то кумушку так похоже, что все представили себе сплетницу, как живую. В комнате опять смех, и только один Лорс все что-то размышлял.

Он отозвал Азу, что-то шепнул ей. Она вышла.

Лорс подошел к Гоште и решительно сказал:

— Ты будешь играть у нас в спектакле. Я понаблюдал, как ты умеешь передразнивать. Любая роль у тебя получится. А петь мы тебя не заставим, не бойся, — успокоил ее Лорс, шепнув расстроенному Володе: — Пока начнем с этого.

— А-а! В спектакле можно загримироваться, чтобы никто не узнал?! — догадалась Гошта. — Все равно узнают. Я бы любого узнала, как ни переодевай. Однажды приезжали к нам на ферму артисты…

Она остановилась, увидев, что вошла какая-то незнакомая женщина. Незнакомка поздоровалась со всеми кивком головы и начала разглядывать присутствующих. Она кого-то искала.

Не обращая на нее внимания, Лорс спросил у Гошты:

— Ты Азу знаешь?

— Ее многие знают, не только я. Секретарь! Да она же недавно была тут, вон на том стуле сидела…

— А я и сейчас здесь! — подошла к Гоште незнакомка — это была загримированная Аза.

Так убедили Гошту. В ожидании роли она приходила в клуб, охотно дежурила, пела кружковцам свои песни, ездила с агитбригадой, но все переживала: не получится ли скандала с отцом.

Лорс знал: если ее отец оскорбится, он-то, горец, не усидит сердитым зрителем в сторонке, на трибуне.

Зашевелились на трибунах пока другие. Первым — Васька-Дьяк, как и положено хулиганам выступать первыми возмутителями клубного спокойствия.

Случилось это уже на следующий же день после того, как Лорс так радушно писал Эле о том, что в его лексиконе нет слова «вражда».

У матрешки нехитрый секрет…

Лорс шел в чайную завтракать и приостановился возле окна закусочной. Там кто-то пел хрипловатым приятным голосом блатную песенку.

Чага! «Как ты появишься у меня в районе, обязательно происходит че-пе!» — вспомнил Лорс слова Вахидова.

Вечером перед танцами Лорс проследил, чтобы Вадуд назначил дежурных и по парку. Это стали делать с тех пор, как Никодим Павлович, директор школы, сказал Лорсу: «Лекторов и серьезных слушателей ваш клуб до сих пор отваживал грязью и беспорядком. Теперь стало почище. Но что толку, мужик, если не каждый отваживается к вам через парк пройти: тут тебе и хулиганят, и матерщина!»

В последнее время вечерняя жизнь парка вроде бы немного улеглась. И не столько из-за дежурных с повязками — просто стал притягательнее вечерами сам клубный зал. Там народ теперь понаряднее. Если и не концерт, то какая-нибудь затея в ходе танцев. Шахматы, пинг-понг… Когда Володя свободен от репетиции, он охотно сменяет на часок Петю, а танцевать под Володин аккордеон — это не то что топтаться в кустах под треньканье мандолины.

Неистощим на выдумку Вадуд, он рожден быть затейником. Если Володя не позволяет спеть кружковцу что-нибудь в перерыве между танцами («Программу следующего концерта грабишь!» — сердится он на Вадуда), Вадуд все равно находит, чем «заткнуть» антракт.

Сегодня у него опять — уже в который раз! — игра в «слепого», потому что она заинтриговала всех. Надо с завязанными глазами суметь срезать ножницами какой-нибудь из призов, свисающих с горизонтальной веревки. Лорс вначале запретил Вадуду эту игру, потому что стал трещать бюджет. Тогда Вадуд, с целью экономии, непостижимым образом научился почти безошибочно срезать подарки сам. И тут же бескорыстно вешал приз на место.

Среза́л он даже по заказу.

— Портсигар! — кричат в зале.

Целая комиссия пеленает Вадуду глаза. Заставляют его покружиться так, что и с открытыми глазами не понять бы, куда идти. Но Вадуд точно идет на цель с ножницами в вытянутой руке — и через миг уже щелкает двухрублевым оловянным портсигаром:

— Закурим?

Потрясенный зал охает.

Даже Васька-Дьяк, который так неохотно выползает из тьмы парка на свет, не выдержал, пришел:

— Хоть глянуть, как дураков путают!