Человек. Книга. История. Московская печать XVII века - Ирина Поздеева

Даже эти краткие замечания показывают, как размыто и неопределенно было бы понятие литургического источника. Поэтому анализу должен подвергаться литургический текст, т. е. специально написанный, созданный и использовавшийся прежде всего для целей богослужения.

Конкретный экземпляр такого текста и в большинстве случаев его прототип можно датировать, нередко локализовать, а изредка даже персонифицировать, т. е. установить его автора. При таком понимании объекта исследования вошедшие в текст данной службы или в данный чин богослужения фрагменты разных книг Писания могут быть рассмотрены под углом зрения задач и содержания именно всей службы, ее «героя» и ее эпохи. В таком контексте они становятся важной смысловой частью богослужения и чаще всего четко раскрывают его основную идею.

Литургические тексты, новые русские службы создавались талантливыми деятелями своего времени и оберегались всем авторитетом Церкви и государства более внимательно, чем даже правовые или политические.

Как правило, богослужения «на потребу» совершались далеко не только по «формальной» общественной необходимости, а по воспитанной веками действительной внутренней потребности, которая становилась и оставалась существенной частью менталитета любого индивидуального и коллективного субъекта средневековой России, сопровождая человека в будни и праздники, в дни величайших общественных и личных событий, во время раздумий, печали и радости.

Таким образом, первой характерной чертой литургических текстов как исторических источников является всеобщность их функции как относительно самого процесса жизнедеятельности общества, так и относительно любых социальных субъектов, это общество составляющих.

Эта очевидная «внесоциальность» литургических текстов в определенном смысле является чисто внешней, так как многие из них по самой своей направленности по-разному воспринимались представителями разных социальных слоев. Конечно, речь идет далеко не обо всем объеме литургической литературы, а об определенных чинах, посвященных раскрытию социально-политического учения, – например, о чинах присяги, исповеди и т. п. Эта проблема – одна из основных при изучении социальной и исторической психологии эпохи, общее и различное в которых во многом формулировалось именно в зависимости от литургического текста – важнейшего источника по проблемам государственной идеологии и политики[151].

Особенно яркой с этой точки зрения является Служба на Положение Ризы Господней, написанная в 1625 г. митрополитом Киприаном (Староруссинским; с 12 декабря 1624 г. – митрополит Сарский и Подонский) по случаю дара шаха Аббаса, пославшего в Москву часть одеяния, которое считалось хитоном Иисуса Христа[152].

Важнейшие черты литургического текста как источника: его уникальная временная и социальная «всеобщность», наивысший, наравне с Писанием (которое, как уже сказано, составляло обязательную часть богослужения), авторитет, личное участие в богослужении (в идеале – каждого), персональная и коллективная заинтересованность – определяют влияние литургического текста на историческую психологию и на характер национального менталитета русского народа[153].

Знание и умение понимать литургический текст значительно облегчает осмысление сложных вопросов прошлого. Анализ литургических текстов общественного богослужения помогает понять возникновение, роль и прочность складывания и поддержания так называемой царистской идеи – народной веры в доброго «царя-батюшку». Тезис христианского учения: «Нет власти не от Бога» – определял обязательность развитой и постоянной молитвы за властей предержащих. Ежедневные неизменяемые богослужения включали многократные (пять-шесть раз и более в службах даже будничного дня) «просительные» молитвы, «ектеньи», во время которых присутствующие в храме молились прежде всего за царя (имярек), членов его семьи и за остальные духовные и светские власти, а те должны были обеспечить возможность праведной жизни каждого молящегося и спасения его души. Церковная и светская власти следили за правильным во время богослужения «возношением царского имени», т. е. за точностью формулы именования верховного правителя, которая менялась по мере укрепления русского самодержавия, но всегда четко выражала самую сущность государственной идеологии. Нарушение формулы во время богослужения рассматривалось как преступление и приводило к самым тяжелым последствиям – не только снятию церковного сана, но и осуждению на каторжные работы. Тем более преследовался отказ от молитвы за царя, приравниваемый к прямому бунту против верховной власти. Вся ранняя история русского старообрядчества – пример борьбы с царем-антихристом, и прежде всего – в форме отказа от произнесения обязательной молитвы за него.

Вместе с укреплением единодержавия изменялся и календарь годичного церковного богослужения. В XVIII в. уже почти треть дней года была предназначена для обязательного богослужения в честь представителей правящей династии – дни ангела, восшествия на престол и поминовения членов царского рода. Эти службы должен был, под страхом наказания, со всей торжественностью совершать сам соборный протоиерей или иерарх, если таковой в церкви в этот день мог совершить службу. Богослужения посвящались как прославлению господствующей власти, так и проклятию ее противников. Ежегодно в первое воскресенье Великого поста совершали чин анафематствования[154], во время которого проклинались враги Православной церкви и православного государства, начиная с Ария и кончая новыми российскими бунтовщиками. Возникли хорошо известные чины богослужений, в которых призывались громы небесные на головы врагов православного государства (молебны о победе над «агарянами» и т. п.) и формулировались цели внешней политики. Согласно этим текстам, необходимость расширения границ государства объяснялась тем, что миссия русского царя и его обязанность перед Господом – победить инаковерных и освободить покоренных ими православных.

Специальные чины и тексты молебнов систематически создавались в зависимости от потребностей церковной и государственной жизни. Таковы созданные и напечатанные осуждающие противников церковных реформ патриарха Никона чины «О умирении и соединении православный веры и [освобождении от бед, належащих православным от сопротивных сопостатов»[155], в которых проклинались «еретики и раскольники», «противники» Русской православной церкви и православного царя. Литургические тексты русского происхождения отнюдь не были, как недавно считалось, малопонятными, далекими от интересов каждого, лишенными напряжения, равнодушно воспринимаемыми молящимися. «Звери лютые», «отступники звероподобные», «пасти кровавые» – вот как описывает противников церковных реформ патриарха Никона вышеупомянутый молебен, тем не менее названный «О умирении…». Из литературных памятников XVII–XVIII вв. эти тексты своей страстностью больше всего напоминают слова Радищева: «звери лютые, пиявицы ненасытные…» В том же молебне говорится об учении «раскольников» как о «безбожном», «хульном, безглавном и юродобесящемся», которое Бог должен «разрушить, искоренить, ни во что же обратить» и обязательно «под нозе верному христианскому царю покорить».

В текстах русских служб наряду с вошедшими в фольклор образами встречаются народные поговорки и эпитеты. В то же время текст богослужения не мог быть написан обыденным языком, от которого литургический язык должен был обязательно отличаться. (Слово в богослужении – тема, заслуживающая специального рассмотрения.) Цели, для которых предназначался литургический текст, достигались только при условии не просто понятности, но обязательной доходчивости и эмоционального воздействия. И действительно, если литургический текст несравним ни с одним типом средневековых текстов по своей всеобщности, то так же уникален он и по силе своего влияния, обеспечиваемого не только частой повторяемостью, но и личной заинтересованностью каждого, и сопровождающим слово богослужения воздействием литургической музыки, церковной архитектуры и живописи, особого света и даже запаха, – богослужение в храме воздействовало почти на все человеческие чувства, чем и достигалось его особое влияние на верующих.

Природу литургического текста как исторического источника во многом определяет его синкретичность, характерная вообще для средневековой культуры и литературы. Для литургического текста, а значит, и для характера изложенной в нем информации синкретичность и сопровождающая ее обобщенность принципиальны. Однако всеобщность в богослужении, когда речь идет о земных делах, исходя из самой учительной функции литургического текста, раскрывается в конкретном. Например, во время чтения Всеобщего синодика[156] в тысячах русских церквей XVII в. люди молились за всех православных христиан, ранее почивших, но не просто «за всех умерших», как стали произносить позднее, а конкретно – за умерших определенным типом смерти; при этом могли перечислять 25 (!) причин смерти. В одном из текстов рукописного Синодика XVII в. вначале перечислялись пять типов смерти во время военных действий, а затем поминали людей «от немец, вогулич, самоеди погибших», что позволяет локализовать список Синодика северными землями Руси, скорее всего их Северо-Востоком, так как в том же списке Синодика есть детали, характерные для Урала: упоминаются души людей, «с высоты гор спадших», «в пещерах ископанных и в расщелинах каменных измерших, в пропастех земных ужную смерть приимших» и «по повелению цареву златую руду копавших и Персию засыпанных». Последнее же, 25-е прошение заставляет нас воочию увидеть быт XVII в. Оно посвящено памяти «кусом подавившихся и крохой поперхнувшихся». Трудно рекомендовать более полную по содержанию, более краткую по объему и совершенно точную, согласно самой своей функции, характеристику жизни российского общества раннего XVII в., чем этот текст.