Человек. Книга. История. Московская печать XVII века - Ирина Поздеева

Как видно из цитированных послесловий, главным в этом понятии (ввиду отсутствия соответствующего законодательства) являлась «очевидность» Божественной воли, реализацией которой и объясняется приход к власти нового монарха. Однако послесловия, как прежде всего политические документы, рассчитанные не только на служителей Церкви, но и на их паству, предпочитают не говорить об «абсолютности» и «непогрешимости» воли Бога, а подробно объяснять и аргументировать сделанный Им выбор, указывая идеологические причины (истинная вера, благочестие и т. и.), личные качества молодого царя и вместе с тем его происхождение из царского рода, «родни», что вовсе не предполагало прямого происхождения, а только общих «дедичей», «отчичей», «родителей». Само слово «родители», столь определенно относимое сегодня к отцу и матери, в XVII в., судя по тысячам вкладных записей, означало всех предков.

В посвящении книги «Жезл правления» (вышла 7 мая 1666 г.) Симеон Полоцкий уже без всяких оговорок мог обращаться к царю, на сей раз к Алексею Михайловичу, как «благочестивейшему, тишайшему самодержавнейшему… самодержцу… наследнику и обладателю» Российской земли (л. 1).

Тема легитимности династии Романовых не ограничивается только этими декларативными заявлениями. Историческая обусловленность и одновременно богоизбранность власти, а также историческая роль новой династии неоднократно и подробно рассматриваются в послесловиях изданий 30-40-х гг. XVII в. Примером может служить оригинальное историческое произведение, завершающее в качестве послесловия Соборник 1647 г. (или Сборник из 71 слова, вышел 29 июня 1647 г. См. л. 875–881), в котором вышеизложенные проблемы осмысливаются в связи с историей самого книгопечатания.

В этом сочинении историческая тема начинается рассказом о происхождении славян от сыновей Ноя; затем Господь «избирает… главу и предводителя всему языку… равна апостолам великого князя Владимира… яко искру в пепле… яко другаго… Авраама». Владимир просвещает людей святым крещением, устраивает государство, организует перевод и переписку «книг немало». Однако, замечает автор, «друкарскаго художества не бяше еще». Появление на Руси книгопечатания связано с «дедом» первого Романова – царем и великим князем Иоанном Васильевичем, который повелел «устроити друкарское художество, еже бы сим… наполнити книги». Во искупление последовавших затем несчастий и нестроений Бог «воздвиже» на Руси «рог спасения в дому новаго и кроткаго Давида, благовернаго и христолюбиваго государя… Михаила Федоровича и сына его», государя Алексея Михайловича. Если бы Господь не дал Руси «такова крепка помощьника», то Русь, с его точки зрения, имела бы судьбу Содома и Гоморры. (Таким образом, в доказательстве легитимности появляется и аргумент исторической целесообразности.)

Исключительна заслуга Романовых, особенно Алексея Михайловича, «яко же другаго Соломона царя», в духовной истории Руси и славянства, ибо именно Алексей Романов «утолил» настоящий «душевный глад» (возникший после и в результате Смутного времени), приложив «к прежде бывшим книгам художеством друкарства и иных книг немало». Автор перечисляет изданные при царе Алексее Святцы с летописью, Жития Саввы Сторожевского, Сергия и Никона Радонежских, Лествицу, Книгу Ефрема Сирина. Но особенно (и заслуженно) выделяет он именно Соборник, «юже аз, – эмоционально переходит он на повествование от первого лица, – воистину нарицаю Рай» (л. 880).

В эту же историческую концепцию, разработанную коллективно и связавшую воедино важнейшие этапы духовного, государственного и культурного развития России с антиеретическим и просветительским книгопечатанием первых Романовых, книжная публицистика XVII в. вводит традиционное и постоянное восхваление «славянского» языка, «браздодержателями» которого являются во всей вселенной именно русские цари. Труды по составлению славянской книжности начались с «мужа свята и премудра» «учителя словенам и болгарам» Кирилла Философа, который «предаде» свои труды князю Владимиру (Минея общая, 1609 г. Предисловие. Л. 1–3; Азбука В.Ф.Бурцова, 1634)[130].

Поистине гимн объединяющему народы славянскому языку опубликован также в предисловии «Книги о вере единой» (М., 1648). Автор его утверждает, что славянский язык «широк есть и великославен, совокупителен и умилен и совершен, паче простаго и лятскаго обретается и имеет в себе велию похвалу не токмо от писаний богословских и песней церковных, с греческого им переведенных <…> богоугодных, тем языком в Великой и Малой Русии, в Сербех и Болгарех и по иным странам действуются». «Однако, – жалуется автор предисловия, – мнози ныне свой хлеб и сокровища духовная во чтении и поучении изобилных книг словенских оставивше, за чужий, иже смертоносным ядом устроенный хлеб хапаются» (л. 3–3 об.).

Последнее соображение и делало, очевидно, эту проблематику особенно актуальной. Ведь идеи «панславизма» и России как олицетворяющей его силы проповедовались во время непрестанной, вовсе не закончившейся «вечным докончанием» 1634 г. борьбы с Литовско-Польским государством, прекратившейся только после Андрусовского соглашения 1669 г., а также с Турцией. Русские цари в «таковое» «напастное» время, повелевая «преизобилно» печатать божественные книги и рассылать их «во все концы вселенный», объявляют себя «защитниками» языка, т. е. национальных традиций славян, и «истинными хранителями» веры. Эта концепция, прежде всего историко-культурная, так как неизменно опирается на древнюю традицию, не только оставалась актуальной для первых Романовых, но и предвещала решительные шаги Церкви по пути книжной справы.

Царь Алексей Михайлович. Миниатюра из Титулярника 1672 г.

Четко сформулирована эта теория в послесловии к первому московскому изданию Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского (1649). В нем кратко изложена – так, как понимали ее московские печатники, – вся история текста книги: она непосредственно связывает искупительную жертву Сына Божия со «спасительной мыслью» царя Алексея Михайловича «типографским художеством печатным тиснением издати ю во общую ползу». Изложение истории текста Толкового Евангелия сопровождается напоминанием о творчестве апостолов, продолжением труда которых, с точки зрения автора, были сочинения Иоанна Златоуста, и, наконец, «его же последи, сокращение и христословне изъясни» блаженный Феофилакт, архиепископ Болгарский, «убежден от Марии, царицы Болгарский» (л. 316 об.). Таким образом, печатная деятельность царя Алексея Михайловича прямо трактуется как выполнение призыва Сына Божия, обращенного к апостолам: научить Евангелию «вся языки».

Продолжая тему роли династии в просветительской книгопечатной деятельности, спасении и сохранении чистоты веры, предисловия и послесловия изданий, вышедших при первых Романовых, постоянно обращаются к проблемам божественной сущности государственной власти и ее задачам. Сущность идеи «о значении власти Московского государя» и ее изменении в результате Смуты удачно проанализирована в написанных Е.Ф.Тураевой главах книги «Начало династии Романовых»[131]. Разбирая «доводы» в пользу избрания царем именно Михаила Романова, изложенные в «Утвержденной» грамоте и в Грамоте, разосланной в города, Тураева обратила внимание на то, как с самого начала его правления традиционные идеи о «Промысле Божием», определяющем судьбу трона, и о личных качествах «природного государя» объединяются в документах с важнейшей после Смуты и настойчиво подчеркиваемой идеей избрания «по приговору всея земли». Под «всей землей» понимались здесь и географические, и социальные признаки[132]. В документах не только перечисляются русские земли, но также указано, что в избрании царя Михаила согласно участвовали: «бояре, и околничие, и чашники, и столники, и стряпчие, и дворяне московские, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и головы, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и гости, и черных слобод и всего Государства Московского всех чинов люди». Ранние документы новой династии постоянно подчеркивают, что, несмотря на долго длившуюся Смуту, новый царь избран именно по воле «всей земли», но «не по человеческому хотению» (ибо «тот не царь, кто по хотению человеческому»), ниже «по человеческому угодию», ибо «глас народа – глас Божий». Таким образом, «устами» и «волею» «всей земли» исполнился Божественный Промысел[133].

Однако чем более укреплялась династия, тем менее охотно вспоминала она свое происхождение «по воле» народа. В книжной публицистике в дальнейшем постоянно повторяется и развивается только мысль о Промысле Божием, который проявляется теперь в любом действии царя. Поэтому авторов послесловий все более занимает иная проблема – соотношение власти царя и власти Церкви. Эта тема решается различно – в зависимости от времени выхода издания в свет, отражая реальный характер этих взаимоотношений.