Остров - Михаил Васильев

На щелястом дощатом столе здесь стояли массивные деревянные стаканы из бамбуковых стволов — ,конечно, пустые. Ни о каком угощении хозяева не задумывались.

— …Хорошо ретизатору: вся работа — только мозг напрягать. Почти, — продолжал Кент. — Какие люди были. Ретизаторы! Философы. Личности. Много я там ума набрался…

— Видел на рынке, в Сингапуре-городке, — прервал его затянувшийся монолог Пенелоп-…Ну да, на жратву, — ободранные, связанные хвостами, так и висят.

Мамонт вспомнил о старинной привычке японцев рассказывать по ночам страшные сказки. На Сахалине у корейцев он наблюдал что-то подобное, хотя никто там не слышал об японской игре "Сто и одна история", и свечей по ночам никто не зажигал.

"Не любят рабы действительности, заменяют недоступное сказкой."

— И шубы… — твердил что-то Кент. — Мех крысы амбарной, облагороженный… Если какой продукт сожрать не может, обязательно насрет в него. Прямо как человек.

Демьяныч пил кофе с куском черного хлеба, глядя в книгу. Почему-то странно было видеть его с книгой, внешне старик и этот предмет как-то не соответствовали друг другу. Лампа сбоку подробно освещала его лицо, прокуренное, бурое, комковатое, как клубень картофеля. Неосвещенная половина лица была моложе. Потом он без хруста вырвал мягкую от старости страницу, высыпал на нее щепотку табака из маленькой японской табакерки.

— У меня тоже книжка есть, — заметил Кент. — Омара Хайяма книжка. Но это так… тосты. Тосты… Мамонт, хочешь шишку, кедровую?

"Угостили меня… Шишкой краденной. Не купил же он ее. Было бы странно предположить," — Мамонт шелушил липкую чешую. Она падала куда-то за борт террасы, в темноту.

Никто из хозяев не думал суетиться вокруг прибывших. Все это чем-то напоминало камеру в тюрьме, где тесно скученные люди живут, стараясь поменьше замечать друг друга.

Теперь можно было, откинувшись, прислонившись затылком к стене, закрыть глаза.

— …И жрет, и пьет, и все у нее есть, самое лучшее. И разницу между добром и злом только мы и крысы понимаем. Мне, чуваки, как страннику, как бичу, доступна глубинная суть вещей.

— Кто здесь не бич. Все тут бичи, все умные.

— Мы, представители класса бомжей, над землей ходим, или, по крайней мере, легко ступаем, — почему-то вступил Мамонт и сразу ощутил пятками плевки на асфальте Невского проспекта. — Бомжи — люди, угодные богу. Он любит страдающих, тех, кто не борется со злом. Если людей без зла оставить, они в животных превратятся. Лично я так тех попов понял. Будут жрать, спать, срать…

— Вот и хорошо, — отозвался кто-то. — И правильно.

"На земле никакого Эдема быть не должно. Установка такая. Божественное предопределение. Создателю необходима доля зла. От этого все куда-то двигаются, считается — вперед. Сучат ножками; как было задумано при создании амебы, так и продолжается."

— И будем жрать!.. Будем, — раздался крик. На тропинке у берега темнела массивная фигура. — "Аркадий," — узнал Мамонт.

— Я председателем колхоза, мать твою, — заорал Аркадий. — "Заря коммунизма". В закрома родины… Арахис и текстильный банан, — слышалось из темноты. — Рекордный урожай ямса, бля!.. Копры, жемчуга и тухлых яиц.

Фигура, несвязно взмахнув руками, сдвинулась; в темноте затрещали заросли.

— Да! — Кент звучно перебрал струны гитары. — Люди такие тупые бывают. Вот оно — настоящее лицо БОМЖ.

В деревянном фонаре оплыла свеча, осталась белая лужица с мигающим фитилем. Орехи в шишке закончились.

— А я знаю, кто такой король крыс, — начал Чукигек.

— Ладно, пойду я, — поднялся Мамонт. — Надо спать хоть когда-нибудь.

Гирлянды сушеной рыбы висели здесь, вдоль берега, колеблемые неощутимым ветром. Километры сушеной рыбы, уходящей вперед, в темноту, будто указывающей путь. Мамонт шел вдоль нее. В этом мире было тепло и тихо, как в комнате.

До мизантропов сушить рыбу здесь не пробовали. Это был способ незнакомый и показавшийся оригинальным в здешних местах. Теперь на материке постепенно входило в моду потребление воблы с рисовым пивом.

Миновав воблу и развешанные сети, нужно было подняться по крутой тропе в гору. Наконец, появился, забелел новыми досками, его домик, "чулан".

"Я начал жить в трущобах городских," — раздался вдалеке голос. Слова какой-то незнакомой раньше песни, ее Кент в последнее время все чаще напевал почти про себя, сейчас звучали над этим странно освещенным океаном.

Сидящий на крыльце Мамонт, снявший сандалию, твердый от грязи носок и ковырявший между пальцами ног, сейчас замер.

Опять оказалось, что такой голос способен помещаться в шарообразном теле некого Кента. С неестественной для этого мира легкостью он разносился над океаном, мятая поверхность которого бесконечно отражала раздробленный свет луны.

Будто прохладнее стало вокруг. Стало понятно, что ощущал тот, кто придумал слова: "музыка сфер". Открылась щель в то, что существует извне, в другой, не предназначенный для них, поразительный мир. — "Вот почему музыку называют неземной. Раньше называли."

"Не признаете вы мое нытье, а я ваш брат, я человек… — звучало будто где-то в воображении. — Вы часто молитесь своим богам, и ваши боги все прощают вам!"

"Пес-Т-ня!"

"Уже из этой газеты я должен был понять, кто его хозяева. Сначала было слово. Причем, сказанное будто специально для меня… Задним умом я могуч. Этим крепок."

— А я утонул, — опять заговорил Белоу. — Да знаю я, — с чувством неловкости пробормотал Мамонт. — Нет, я уже давно утонул, давно. Нужно было со всем этим покончить. Наверное, глупо все получилось.

— Теперь я знаю о чем ты думал, выбрасывая ту газету, — внезапно понял Мамонт.

— Какую газету?.. Утонул я.

— Быстро тогда узнали обо мне твои… Значит, не довез меня до хозяев, уклонился от маршрута? — Мамонт разглядывал под собой остров, далеко внизу: ярко-зеленый, со слоистыми скалами, похожими на сухое рассыпающееся печенье. Непонятно почему он чувствовал себя легким-легким, совсем невесомым. И вдруг заметил, что висит в воздухе и понял, что все это происходит во сне, что он спит.

— Может тебе все-таки дальше надо было? — твердил что-то Белоу. — Прямо в капиталистические джунгли? Как некому Бендеру О.И. Кажется, слишком запутал я сюжет. Куда ты бежал все же?.. В последний раз вез я одного из Петропавловска, тот, да, рвался в мир чистогана: очень деньги любил. Как Корейко А.И.

"Опять какой-то Корейко!"

— А я все думаю, если меня скрестить с негритянкой — что получится? — Оказалось, что рядом висит в воздухе Козюльский.

— Получится Альфонс Шевченко, — пробормотал Мамонт.

— А Степан выжил, — все твердил Белоу. — Доплыл, держась за пустую кастрюлю из камбуза.

— Наверное, большая была кастрюля?

— Выжил Степан. А мы, все остальные, утонули. И Эллен тоже. Всю жизнь увлекалась сохранением здоровья… И сколько, интересно, нашего брата, моряка, на дне скопились? Даже сейчас не разберусь. Миллион будет?

Мамонт, кажется, пожал плечами.

— …Солидная команда. Дожидаются пока и ты составишь им компанию… вольешься в дружный этот коллектив.

— Ну, а как вам там? Значит, кипите с Эллен в соседних котлах?

— Почему в соседних, в одном, — Белоу ухмыльнулся.

Он просыпался, стремительно забывая свой сон. Шуршание частых капель по крыше. Плеск воды в лесу. Дождь. Тепло, накопившееся в доме днем, стало плотнее, словно сейчас рядом остывала печка. Долго не проникал в сознание какой-то непонятный блеск за дверью.

"Ведро, — понял он, наконец. — Ведро с водой." Чукигек, а может быть Кент, опять поставил его на крыльцо, чтобы утром он споткнулся об него и упал.

"Музыка. Откуда музыка? Ах да, когда-то в старом, некогда купеческом еще, саду был парк, оркестр. И кто такой был этот купец? Неровный ритм, падающих в подставленный таз, капель воды. Чердак, холодная паутина, пустые бутылки вдоль стены. Вася промышлял сбором пустых бутылок. Тогда, после интерната, он с товарищем поселился на чердаке древнего особняка купца Гузнова. Холодно. И играет музыка. По железу крыши все стучит вода. В дождь чердак сразу превращается в жилище хрупкое и нелепое.

Он хотел странствовать, желал сложной и трудной жизни. Тогда это казалось интересным и называлось романтикой. И уже тогда какая-то сила наперекор навязывала свой, совсем неинтересный, жанр, какой-то тусклый, серый, с обязательным криминальным уклоном: что-то вроде мрачных детективов Шейнина.

То ли закипал чайник, дребезжа крышкой, то ли ехал по улице велосипед. — "Какая улица, какой велосипед?" — успел подумать он, опять просыпаясь. Солнечный блеск, принесенного сюда из хулиганских побуждений, ведра. Не прекращающийся стук падающих капель. Потом оказалось, что это стучит, проникшая в дом, птичка, клюет что-то на столе. Какая-то толстая птичка, нечто вроде мелкого дятла. Мамонт матом шуганул его. Обнаружилось, что он лежит на бамбуковых нарах в какой-то хижине, закопавшись в тряпье. Постепенно встает на место массивный кусок жизни: между ним и тем подростком на чердаке.