Остров - Михаил Васильев

— Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. — задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. — Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги — это избавление.

— От чего? "Где-то я это уже слышал", — подумал Мамонт.

— От всего. От зависимости. От всяких мудаков, от жизни для кого-то, на кого-то… От чьей-то жадности, глупости, настроения плохого… Почему сребролюбец? — отверг Кент обвинение Мамонта. — Я бы и от золота не отказался. Я старый фарцовщик, а фарцовщик — новое качество человека. Фарцовка, чувак, — философия, понимание волшебной силы денег. Нет, деньги пахнут. По-разному. Духами, тройным одеколоном, табаком: разными людьми. Я знаю, что такое романтика денег, блин.

— Любишь, значит, их, дензнаки?

— Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане — дыра, в другом даже дна нет, одни долги — даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.

— Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.

— Ну и богатый он был?

— Да нет.

— Вот видишь…

— Записаться в святые? Открыть источник святой воды? — задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. — Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.

— А что, бывают такие источники? — заинтересовался вдруг Кент.

— Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, — я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги — вот и вся мера общения с окружающими людьми.

— …Вот и встал на якорь, — слышался голос Кента. — Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.

— И тут жить можно, — отозвался кто-то, — если особенно не задумываешься над смыслом жизни.

"Первая тягота лентяя, — подумал Мамонт, — основная для него обуза — это необходимость общаться с окружающими."

Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними москитов. — "Вот и покой откуда-то взялся. Чему я радуюсь?"

На острове будто совсем не спали. Вечер, а точнее сразу ночь, наступала здесь необычно рано. Недавно Мамонт узнал, что на экваторе ночь вообще равна дню: двенадцать часов.

— …За фарцовку выгнали меня из матросов, — опять рассказывал Кент.

— Коллеги с тобой, — прокомментировал из своего угла Мамонт.

— Ты тоже моряк? — услышал Кент.

— Да нет, тоже выгнали.

В темноте, превращенной свечением океана в фосфорные сумерки, блестели, расставленные вдоль стены, пустые бутылки и алюминиевые банки, приготовленные Матюковыми для продажи на материке. Рядом, в самодельном бамбуковом кресле, положив ноги на перила, сидел Кент. Видимо, видел подобное в американских фильмах. Где-то дальше шевелились мизантропы. Все это вокруг было новым домом Матюковых, его успели прозвать бараком. Эту, высоко поднятую, террасу, обращенную к морю, сами они почему-то называли верандой. Здесь, на этой веранде, стихийно образовалось что-то вроде ежевечернего клуба.

Было душно от, поднимающегося снизу, вездесущего запаха цветов. Здесь его перебивал, откуда-то взявшийся, летний деревенский запах мыльной воды.

"Заслуженный отдых. Будто я что-то заслужил."

В море, напротив, стояла чья-то рыбачья лодка. Туго натянутый парус внезапно насквозь осветило еще целое, висящее над горизонтом, солнце. За полотном двигались чьи-то силуэты, Мамонт, кажется, узнал тень Демьяныча. Неожиданно возникший театр теней. Хозяев дома не было, но мизантропы все равно собрались здесь, на веранде, как привыкли собираться каждый вечер.

— Слышите, брякает? — Кент ткнул пальцем в лесную темноту. По тропинке кто-то шел. — Курва с котелком.

Заскрипели и застучали, неплотно пригнанные, доски лестницы. На террасе появился Козюльский, действительно, с пресловутым котелком и фунтовой пачкой чая. Козюльский сел на корточки у перил.

— Я без сахара ее предпочитаю, — зачем-то объяснил он, немедленно припав к напитку. — Сухое.

Глядя на него, Мамонт ощутил вкус рыбы, так почему-то всегда пахнул этот странный китайский чай.

— Ставлю последний юань, — заметил Кент, — что ты, Семен, уже цистерну, нет, — танкер чифиря успел здесь выпить. И это в мирное время… Мы живем не для того, чтобы пить чифирь, а пьем чифирь, чтобы жить. А может наоборот.

Кент брякнул струной, на коленях у него, оказывается, лежала гитара:

— Местная гавайская… Хорошая гитара: вот лежит сама по себе, я говорю, а она резонирует. Это мне Тамайа подарил.

Тамайа был, недавно прибившийся к ним, полинезиец: канак, батак, или кто-то в этом роде.

— Черный ворон, черный ворон… — пропел Кент, перебирая струны. Гитара глубоко отозвалась. — Переехал мою маленькую жизнь.

— Хорошо поешь, — заметил Чукигек. Оказывается, он тоже был здесь. — Будто в ресторане.

— Самородок я. В бытность свою, еще пионером, в церковном хоре пел. ("Врет, наверное", — подумал Мамонт.) Но меня выгнали, потому что я очень смешливый был. Что гитара — я на органе играл. Мне, по справедливости, композитором надо было родиться. Музыка — это язык, на котором беседуют с богом. Только вам, чурбанам, этого не понять.

Чукигек, блестя в темноте очками, смотрел на фонарь. Вокруг фонаря по-прежнему, как хлопья снега, кружились, кажущиеся белыми, москиты.

— Зима почти, — заговорил Чукигек. — Уже декабрь должен был наступить. И как всякие мошки в том, прежнем, мире зимой живут?

— Плохо, — отозвался Кент.

Тело охватило банной теплотой этого мира

"Оказывается, можно не только постареть, но и помолодеть. К сожалению, изнутри только… Если поверить, что лучший из миров здесь, на земле, как считали древние греки, то наказывают себя именно те, кто не умеют радоваться тому, что здесь есть… Завистники, злодеи, всякие тщеславные, суетливые… Как я пространно думать стал. Неторопливо."

— Один мудрец сказал, — заговорил вслух Мамонт, — чем человек умнее, тем проще он живет.

— Я тоже так говорил, — тут же отозвался Чукигек. — Выходит и я мудрец.

— Все мы здесь мудрецы, — заметил Козюльский. — Куда уж проще жить-то. Больше некуда.

— А там, в прежнем мире, за меня решали как мне жить, — задумчиво произнес Кент. — Сам бы я такую жизнь ни за что не выбрал.

— Все пострадали там, — опять заговорил Мамонт. — Непострадавших нет. Даже самый заслуженный герой на собственной шкуре испытал… Конечно, он кричит: я не за шкуру страдал, я — за идею… Как будто мозги позволяют ему оценивать идеи… В общем, погасли для нас, мизантропов, огни пятилеток.

— У тебя, бугор, образование есть какое? — спросил Кент.

— Неоконченное…

— Это хорошо. А то с образованием сдохнешь со скуки тут, в деревне.

— У меня тоже ФЗУ незаконченное, — произнес Козюльский.

В глубине барака послышался голос — несомненно Демьяныча. Непонятно, как он мог там оказаться. Голос двигался, слышалось что-то странное, вроде:…Бананов…Дожили…Бананов в доме не стало.

Донеслась, ударила оттуда, струя кофейного запаха. На террасе постепенно становилось светлее.

Появился Демьяныч, на ходу утираясь полотенцем, в левой руке он нес еще одну лампу: старинную, медную, со свечой и рефлектором. Выявились, стали видны, лица, находившихся здесь, мизантропов, оказалось, что Пенелоп тоже здесь, лежит в самодельном гамаке из рыбачьей сети. Возле стены висело сохнущее белье, рядом с лицом Мамонта — почтенного возраста кальсоны Демьяныча.

— Папуасы эти… Половину рыбы захотели за аренду лодки ихней… — бормотал старик что-то непонятное. — Еще и обиделись, бля!.. Где им понять, чуркам, — Демьяныч не жлоб, мне на деньги насрать, но ты уважай людей, договорись. Еще вчера приди и скажи: Демьяныч, еб твою мать!..

Пенелоп с непонятной ухмылкой смотрел на него:

— Тебя обманешь, как же, — сказал он. — Договоришься с тобой…

— Слышь, Мамонт, а правда, что мизантроп — будто этот… человеконенавистник? — не обращая на них внимания, спросил Козюльский.

— Человека не за что уважать, — отозвался за него Кент. — Так скажу, чуваки, на свете только два подлых существа: человек и крыса. После одного случая пошел я в ретизаторы, крысам мстить. Ну, ретизатор — это который крыс мочит, а искусство крыс мочить — это сродни колдовству, черной магии. Вы, чуваки, не думайте, что крыса глупее нас, потому что меньше ростом. Еще и умнее. Потому что она не зверь, крыса — слуга дьявола на земле.