Улпан ее имя - Габит Мусрепов

Есеней настаивал:

– Шынаржан… Ты молчишь… Почему? Неужели этот Туркмен усмирил и тебя, как усмирял самую непокорную лошадь в табуне? Ты не ответила – пустишь меня к себе или не пустишь?

Шынар ответила:

– Пущу или не пущу? Пущу, наверное… Я не оставлю вашу жалобу без внимания. Возможно, и сумеем удовлетворить вашу просьбу, – подражая голосу бия, выносящего решение, сказала она.

Есеней довольно закивал и обратился к Мусрепу:

– Слушай, Туркмен, они не случайно с первого взгляда узнали одна другую!

А сама Улпан на время замолкла, прислушивалась к разговору.

У казахов только за чаем можно спокойно и не торопясь говорить друг с другом. Пока мясо на дастархане – не до разговоров! Надо сперва глазами выбрать на блюде кусок получше, потом – успеть ухватить его вроде бы случайно… Глаза, руки, рот не бывают свободными. И уши закрыты для любого, самого умного, собеседования.

Шумящий самовар и чайник с заваренным чаем делают людей за дастарханом внимательными друг к другу, тогда можно вести непринужденную беседу, поверять собеседнику сокровенные мысли, выяснять отношения.

Улпан, прислушиваясь к Шынар, Есенею, Мусрепу, принимая благословение почтенного старца Бакберды, не могла не думать и о том, что бросилось ей в глаза при входе в аул Есенея, который встретил ее по-родственному. Гостеприимно. Как байбише.

Не только дети, оборванные, больные, стояли у нее перед глазами. Нет… Уже много времени провели они за дастарханом, и Есеней был таким, каким она привыкла видеть его рядом с собой. Но почему – кроме четырех стариков, которые ушли первыми, благословив молодоженов, кроме Мусрепа, который известен своей независимостью, – джигиты, только согнувшись, входили в юрту Есенея?..

Он же их сам назначил – сорок джигитов, не одних сибанов, а из всех родов, входящих в племя керей, сорок джигитов – по одному – входили в юрту, сообщали, что сделано, чтобы той прошел, как приказывал Есеней, и торопливо удалялись, спиной отступая к выходу. Некоторым давали по пиале кумысу, другим не давали. И, как несмолкаемая песня, сопровождала застолье замысловатая брань Иманалы – он суетился снаружи. Улпан еще подумала: может быть, Иманалы, с его воплями, Айтолкын, с ее высокомерием, и отпугивают людей от Есенея, что к нему близко подойти не решаются. Не будет от этого пользы сибанам, в род которых она вошла как байбише.

Даже Тлемис, доверенный Есенея, приехавший вместе с ними, не задержался.

Один раз появился, доложил:

– У озера Кожабай собралось триста юрт, пяти волостей – кереи и уаки… Сгоняют скот для забоя. Доят кобыл. Будет и кымыран[46] в достатке.

Только это сказал и, не присаживаясь, ушел.

Рядом была Шынар – ее новая привязанность. Мусреп – отныне и навсегда ее старший брат. Мать не сводила с Улпан радостных и неспокойных глаз.

Был Есеней…

Но Улпан не могла вполне безмятежно наслаждаться своим счастьем. Уважение к Есенею? Да… Страх перед ним? Да. Любят ли его сородичи – люди из рода сибан? Нет… Тот, чья слава шагнула за много переходов во все стороны, ближних своих держит в тисках, а сам носитель славы в конце концов остается одиноким. Спору нет – Есеней большой человек, но большой человек давит больнее, это Улпан понимала – Улпан, дочь бедного, но вольного рода курлеутов. И – при возможности думать, что хочешь, говорить, что хочешь, делать, что хочешь, при всей любви Есенея к ней – в душу Улпан вползала тревога.

Она надеялась: может, ошибаюсь… Тогда почему в ауле, в котором вдоволь мяса и кумыса, не слышно смеха, не слышно веселых голосов? И никто, с тех пор, как они устроились за обильным дастарханом, не спел ни одной песни.

От этих мыслей, совсем не нужных для первого приезда в аул мужа, ее оторвал Мусреп:

– Когда той кончится, мы три дня никуда не уедем, – настаивал он. – А сегодня нам надо домой, если ты позволишь, Улпанжан…

Кажется, он уже вторично повторил эту просьбу.

– Хорошо, Мусреп-агай… – согласилась Улпан, она вдруг почувствовала себя безмерно уставшей. – Как вам с Шынар надо, так и поступайте. А я до возвращения, до начала тоя проживу с мамой в отау.

Шынар молчала, но видно было, что она поддерживает просьбу.

Есеней и Улпан… Улпан и Есеней… Кроме этой жизни, у них вдвоем была и своя жизнь. Мусреп и Шынар под вечер уехали в свой аул.

11

– Дочь Шакшак-бия проснулась?..

Со двора донесся голос Асрепа – старшего брата ее мужа.

– Я встала, агеке,[47] я давно встала!

Шынар выбежала из юрты ему навстречу, рукава у нее были засучены по локоть, пальцы – в муке и тесте. Асреп пригнал с пастбища кобылиц, принадлежащих двум их семьям.

– Привяжи…

Но стоило Шынар начать приманивать жеребят, Асреп снова ее окликнул:

– Е-е… А где твой лентяй?

– Он не лентяй, он поехал за дровами, он и апа.

– А что, один не справился бы?

– Апа хотела еще сухой коры собрать…

– А ты что спозаранку принялась тесто месить? Гости сегодня приедут?

– Сегодня, агеке…

– Ладно, иди. Жеребят сам привяжу.

Он хоть и ворчал для порядка, как старший в семье, но его ворчание не могло обмануть Шынар. Брата Асреп любит, теперь любит и ее, и когда грозится – угрозы у него не страшные, больше похожи на шутку. И она всегда умеет такой же шуткой ответить, и Асреп доволен, что жена Мусрепа, которую он сам ему сосватал, оказалась открытой, прямой, веселой – нахмуренных бровей он у нее не замечал. Она случайно слышала, как Асреп говорил жене: «Е-ей, она не знает, что такое без дела сидеть. А как следит за собой – пылинки не найдешь на ее камзоле…»

Верно, Асреп был доволен, что так это случилось – осенью прошлого года… С неба сплошным потоком падал холодный сибирский дождь, падал, не переставая, уже трое суток. Тяжелые тучи как сошлись, так и не собирались расходиться.

Асреп – ближе к вечеру – загонял скотину в хлев, когда возле их дома остановилась белая верблюдица, она недовольно посматривала сверху на того, кто вел ее… На того? Или – на ту?.. Вроде бы девушка, но на ней мужские брюки, мужская шапка. Девушка… С ее волос, заплетенных в три косы, стекала вода. Водой пропитались и сапоги из сыромяти, отчего их тупые носы вздулись.

Верхом на верблюдице сидела пожилая женщина, закутанная в тряпье, она и обратилась к Асрепу:

– Отагасы-ай… Мы промокли, мы замерзли… Пустишь нас – хоть в хлеву переночевать, если в дом к тебе нельзя?

На протяжении последних двух недель, в преддверии зимы, обнищавшие степняки брели в казачьи станицы, в надежде заработать там хлеба. И «русская изба» Асрепа – такой она казалась им – хоть на одну ночь давала укрытие от непогоды.

Он сказал женщине:

– Сидела бы дома, к каким это сватам ты собралась в такую погоду!

– Е-е, какие там сваты? Идем, куда глаза глядят и куда ноги ведут. Может, среди русских спасемся от голодной смерти.

– Как же ты спасешься? У них в поселках – работа для мужчин только. Не прокормишься ты с дочкой…

– Думала, шитьем что-нибудь заработаю. Чем долго давать советы, лучше скажи – пустишь переночевать или не пустишь?

– Куда же вас девать? Слезай с верблюдицы, пойдем…

Девушка, не вступая в их разговор, два раза потянула книзу повод и сказала: «Шок! Шок!», но верблюдица не собиралась ложиться на мокрую землю, в грязь, и недовольно заревела.

– Подожди… – Асреп забрал повод, завел верблюдицу под навес, но и там она не сразу опустилась на подстилку из сена: долго примеривалась, то отступала назад, то подавалась вперед, и наконец-то согнула колени и неуклюже легла на живот. Мать девушки слезла, и Асреп велел им:

– Идите в дом. Там – жена. Посушите одежду, погрейтесь…

Асреп закрыл хлев, и тут появился Мусреп – он ездил к Есенею. Две собаки, его желто-пегие, подбежали к хозяину, клали на плечи грязные лапы, скулили – требовали, чтобы он приласкал их. И не успокоились, пока он не похлопал каждую по загривку.

– Зачем он звал тебя? – спросил Асреп.

– Хочет, чтобы я съездил с ним – поставить на зиму табуны. А как выпадет снег, поохотимся. Говорят, ты совсем забыл меня, поживи рядом хоть недолго.

– Поедешь?

– Да он все один и один… Хоть и давно это случилось, не может смириться с потерей сыновей. Я согласился.

Асреп осмотрел коня, на котором брат ездил:

– Твой Кулан-туяк[48] совсем отощал, загонял ты его. Езжай на рыжем. Этот пусть отдохнет, отстоится.

Все это было как раз перед той поездкой в Каршыгалы, когда они наткнулись на аул курлеутов, на Артыкбай-батыра.

Расседлав коня, Мусреп вошел в свою землянку. Ее никто не рискнул бы назвать обжитой и уютной. Было холодно – угол у кухонной плиты обвалился. Кирпич-сырец, из которого был сложен печной выход, постепенно разошелся и вот-вот мог обрушиться, завалив дверь. Так же холодно было и во второй комнате. Постель с утра осталась смятой, неубранной. На среднем столбе, поддерживавшем плоскую крышу, висела пятилинейная лампа, и он зажег ее. Стекло давно никто не чистил. Правда, света все же хватало, чтобы стали заметны по углам нити паутины. А мокрая одежда, которую он сменил, так и будет валяться до самого приезда. Нет, размышлял он, переобуваясь, все-таки баба в доме нужна, нельзя без бабы… Она к зиме и печь переложила бы – как же зимой без печи? Обмазала бы снаружи землянку. У Асрепа, верно, руки не доходят… Правда, пока он будет ездить с Есенеем, брат все сделает…