Лучшее лето в её жизни - Лея Любомирская

Страшный угол

Новая квартира отличная, просто отличная, и этаж правильный, пятый, самый мой любимый, ни высоко, ни низко, и балконы застекленные – не дует, всё, всё мне нравится, даже кухня в зеленом кафеле, правда, говорят – темноватая, а мне-то что, ну темноватая, так свет можно включить, а в остальном – картиночка, а не квартира, подумаешь, мебель старая, не разваливается же, а так – отличная, отличная квартира, только вот угол возле туалета странный какой-то. Ну вот странный, я даже и объяснить толком не могу, чем странный, странный, и всё, даже как бы страшный, то есть днем-то еще ничего, а ночью так просто жутко, я, когда мимо него в туалет пробегаю, у меня прямо мороз по коже, хотя, казалось бы – угол себе и угол, вешалка там стоит, на ней сумки – раз, два, три – три черные, одна бежевая, дамская очень, я ее не люблю, и одна серая, тканевая, старенькая уже, все никак не выкину, рука не поднимается, столько мы всего с этой сумкой вместе пережили. Ну, куртка, там, два зонтика, внизу – кроссовки – две пары, пакет какой-то полиэтиленовый, на стене трубка домофона и распределительный щиток. Ничего то есть ни страшного, ни даже таинственного, а вот поди ж ты, если ночью мимо него иду, обязательно свет включаю – страшно потому что очень. Со светом, правда, тоже страшно, даже еще страшнее, потому что получается, что я вроде как верю, что в темноте прячется что-то ужасное, и пытаюсь от него, ужасного, отгородиться, и от этой мысли в коленках тошнота делается, а в голове гул, и хочется завизжать и всех разбудить, чтобы прибежали и защитили, да разве ж кто защитит, все только ругаться горазды, дурочка, говорят, нету тут ничего, обычный угол, это у тебя нервы и воображение разыгралось, иди быстро в туалет и спать, и орать прекращай, пока соседи полицию не вызвали. Нервы, ага! Нервы! И воображение разыгралось! А то, что я один раз мимо угла шла, а там, у вешалки, что-то стояло, огромное такое, бледное, как у серой крысы брюхо, и колыхалось еще, – это, наверное, тоже воображение разыгралось! Но разве ж переубедишь кого… я поэтому теперь просто стараюсь без нужды мимо угла ночью не ходить. Ну только если очень сильно в туалет приспичит. И то, если очень вдруг страшно делается, я тогда одна не иду, бужу кого-нибудь, защитить, конечно, не защитят, но хоть свидетели будут, что не воображение и не нервы. Ой, мамочки, как назло, поговорила о туалете, и мне теперь хочется… пойти, что ли… или попробовать уснуть… до утра посплю, а там и в туалет не страшно уже… или встать… вот ведь… ну кто ж за язык тянул?

Педру Алвешу снится, что на плите кипит чайник и вовсю свистит в металлический полицейский свисток. Педру хочет отключить газ или хотя бы снять чайник с огня, но чайник не умолкает, а свистит все злобнее и истеричнее. Педру пытается сорвать свисток с носика, но чайник не дается, вертится, ерзает, а свистеть не перестает. Наконец Педру удается зажать чайник под мышкой и ухватиться покрепче за пупочку свистка, и в этот момент он просыпается. Вокруг темно, только электронный будильник на тумбочке светится мертвенным зеленоватым светом. А откуда-то из коридора несется тонкий отчаянный визг. Педру рывком садится на постели и мотает задуренной головой. Приснилось ему, или и вправду Пилар пыталась его разбудить? Педру не глядя ощупывает постель рядом с собой. Пилар нет. Видно, ей, как всегда, приспичило в туалет в неурочное время.

– Педру! – Хотя кроме них в комнате никого нет, в такие моменты Пилар обычно разговаривает шипящим шепотом, от которого у Педру сразу начинает чесаться где-то в области мозжечка. – Педру, миленький, я в туалет хочу!

– Так иди, – бурчит в ответ сонный Педру, он всегда с трудом засыпает и терпеть не может, когда его будят среди ночи.

– Я боюсь проходить мимо угла! – шипит Пилар.

– Так не иди! – отвечает Педру и поворачивается на другой бок.

Все же обычно он уступает и уныло плетется вслед за дрожащей Пилар к туалету, обещая самому себе, что это в последний раз, что сколько же можно и что завтра же он запишет Пилар на прием к психиатру, ведь это всё нервы, нервы и слишком буйное воображение. Наутро, правда, ночные разговоры и обещания кажутся ему сном: глядя на веселую резвушку Пилар, Педру просто не в состоянии поверить в то, что это она ночью тряслась и плакала от страха, а когда проходила мимо вешалки в углу, вцепилась в его руку с такой силой, что он чуть сам не заорал.

А сегодня Педру так и не проснулся и не пошел с Пилар в туалет, и вот на нее кто-то напал, или она увидела что-то страшное и теперь кричит, бедная девочка, и уже охрипла от крика, а он все сидит, подонок, подонок, скотина бесчувственная!

Педру вскакивает с постели и огромными прыжками несется к туалету, туда, где кричит Пилар.

Впрочем, Пилар не кричит. Пилар просто не может кричать.

Пилар полулежит на полу, странно откинув голову на край унитаза, ее белая ночная рубашка неприлично задралась, и это почему-то выглядит пугающе.

А посреди туалета, уставившись на Пилар безумными от ужаса глазами, захлебывается визгом крошечная казумби.[35]

Лето пестрой бабочки

…его так все и называли – «больной ребенок». У других были имена или хотя бы фамилии. У двоих были номера. Красивые, длинные. А этого звали «больной ребенок». Он никогда не выходил. Сидел в своем белом боксе двадцать на двадцать и играл кубиками. У него было много кубиков: красные, зеленые, оранжевые, всякие. Он из них складывал что-то, потом разрушал. Потом опять складывал. На двери у него было круглое окошечко, и мы ходили смотреть, как он сидит в белой пижаме на белом полу и играет разноцветными кубиками. Мать, конечно, поначалу рвалась к нему, билась об дверь, пустите меня, кричала, пустите, но кто ж ее пустит. Ребенок ее не слышал, двери у боксов двойные. И правильно, нечего было его волновать, он же больной, и ей тоже не надо было внутрь, только расстраиваться. Она потом куда-то делась, не знаю куда, может быть, уехала или родила себе другого, здорового.

Больной ребенок был странный такой. Остальные шумели, даже те, у которых вместо имен номера, а этот был тихий-тихий. И совсем незаметный. Иногда заглянешь в окошко на двери – а его нет. Кровать заправлена, кубики на полу, а ребенка нет. Дежурные санитарки пугались очень, особенно если новенькие. За мной бежали. Я его всегда находила. Он бледненький был очень, как мелом вымазанный, волосы тоже белые, бумажные. И белая пижама. Если садился у стены и не двигался, его и не видно было. Я говорила врачам, чтобы ему купили разноцветные пижамы, но сказали – нельзя. Сказали, при его болезни это смерть. Я говорю: а как же кубики? Кубики разноцветные, значит, можно, почему нельзя пижаму? И на следующий день у него забрали разноцветные кубики и положили белые. А белыми он уже не играл. Так и стоял ящик около кровати.

Кто занес в бокс комочек пыли, я не знаю, думаю, санитарка. Санитарки тогда были ужасные грязнули. Некоторые – прямо настоящие свиньи. У них была душевая при раздевалке, и мыло им выдавали антибактериальное, они должны были мыться и переодеваться в служебное, обеззараженное. Я специально ходила к ним в душ, проверяла. Так они стали мочить мыло и мочалки, как будто вымылись, а сами так и ходили грязными. Тех, кого на этом ловили, я сразу увольняла, но на их место набирали новеньких, и эти были ничуть не лучше.

А потом кто-то из грязнуль притащил в бокс больного ребенка комочек пыли.

Серое и мохнатое лежало в углу и не двигалось. Больной ребенок осторожно подобрался поближе. Ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и убрал это, но не хотелось опять видеть этих, жужжащих. От жужжания у него болела голова. Больной ребенок несильно подул, и серое и мохнатое как будто слегка шевельнулось. Ребенок отскочил к двери. Если серое и мохнатое на него нападет, он тут же начнет стучать в дверь и кто-нибудь его спасет. Пусть бы даже и жужжащие.

Потом, на комиссии, я сказала, что, конечно, вина была и моя тоже: я должна постоянно проверять работу моих санитарок. Но на самом-то деле я не могла это сделать: врачи запретили лишний раз заходить в бокс. Говорили, это раздражает больного ребенка. А ленивые грязнули пользовались этим и почти не убирали ту часть бокса, которой не видно через окошечко на двери.

На третий день больной ребенок перестал бояться серого и мохнатого. Оно было совсем маленькое и ни разу не попыталось напасть и укусить, даже когда ребенок поворачивался к нему спиной. Поэтому, когда жужжащая вышла, больной ребенок подполз к серому и мохнатому и осторожно потрогал его пальцем. Из серого и мохнатого высунулась гладкая черная головка и покивала больному ребенку. Больной ребенок замер, не в силах пошевелиться.

У санитарок потом выспрашивали, заметили ли они что-то ненормальное в его поведении. А что они могли заметить? Можно подумать, его поведение когда-нибудь было нормальным. Он же больной. Это все знали, и никто к нему особенно не приглядывался. И вообще, поведением и всеми этими делами врачи должны были заниматься, а не мои санитарки, я так и сказала на комиссии.