Красный дождь - Сейс Нотебоом

До того года я навещал Берлин лишь раз, зимою, в начале шестидесятых. Со мною было двое друзей, поэт Эд Хоорник и журналист В. Л. Бругсма, которому я потом посвятил свои «Берлинские заметки». Для меня эта поездка была захватывающим приключением, для них — обычной работой. Мы приехали на съезд компартии ГДР, где Хрущев должен был выступать, а я подрядился освещать его выступление для «Народной газеты». Нам интересно было побывать в «другой», теперь уже исчезнувшей Германии, где во время войны оба мои приятеля успели оттянуть по нескольку лет в лагере. Было холодно, шел снег. У границы между Востоком и Западом (которой тоже больше нет) солдаты в зеленых немецких мундирах осматривали днище нашего автомобиля, подсовывая под него зеркала; мои друзья молчали, но, должно быть, им люди с собаками, одетые в зеленую форму и отдающие отрывистые распоряжения на памятном им языке, казались картинкой из прошлого. Даже понимая, что беспокоиться не о чем, они бледнели от напряжения, проходя контроль на границе, сидя на съезде и стоя в бесконечных очередях, без которых там ничего не обходилось. Но только позже до меня дошла истинная, секретная цель нашей экспедиции: победа над отчаянной, глубоко запрятанной тоской по истинной Германии, в прежние времена выражавшаяся в процедурах, напоминавших изгнание бесов. Теперь же на моих глазах свершался волшебный ритуал — бесконечная трапеза, включавшая в себя череду старинных немецких блюд от frische Blut- und Leberwurst до Schweinshaxe, Hackepeter и Saumagen[83], сопровождавшихся Bommerlunder и Pilsener Urquell[84], незабываемая тевтонская месса, конец которой терялся в тумане, вызванном количеством потребленных напитков, и, окруженный этим туманом, я с трудом пересек Курфюрстендам и добрел до своего отеля. Эта поездка позднее попала в «День поминовения» и «Берлинские заметки».

Друга, с которым я путешествовал чаще всего, зовут Эдци Постума де Бур. Четыре года назад, когда мне стукнуло семьдесят, издатель втайне от меня выпустил книгу, включавшую фотографии всех наших путешествий: в Бразилию и Боливию, в Японию и Таиланд, в Гамбию и Мали. На снимках разных лет, которые Эдци включил в эту книгу, можно видеть, как постепенно я старею, а в восьмидесятых мы перестали путешествовать вместе, и я вовсе исчез из кадра. Именно тогда с журналом «Авеню», в котором мы много лет работали, случилась «модернизация», устроенная новой редактрисой, после которой он почти сразу приказал долго жить — чему немало способствовала и дирекция издательства, знающая вкусы читателей намного лучше, чем сами читатели.

Наши с Эдци путешествия незабываемы. Девственные леса и пустыни, отели, в которых нормальные люди не стали бы останавливаться, дребезжащие от старости самолеты, проблемы с полицией, приглашения в президентские дворцы — все это и многое другое украсило нашу многолетнюю дружбу; едва я взглянул на фотографии, как вспомнилось все разом. Прелестные пеулские женщины на улицах Мопти[85] в золотых серьгах размером с детскую ладошку; кутузка в Гамбии, в которую меня загребли за то, что я не вовремя выскочил на своем велике навстречу президентскому кортежу; мы вместе на фоне огромной сети, полной сверкающих черепов, вдали от цивилизации, на Калимантане, рядом с ботангами[86] охотников за головами — даяков; огромные ледяные холлы отеля «Эспланада» на Потсдамской площади в Берлине — с видом на Стену и место, где когда-то был бункер Гитлера, — все это навсегда сохранилось в архивах памяти, как и разговоры со стариками священниками в деревнях Боливии, путешествие Эдди по футбольным полям и мое — по кладбищам, приключения в одиночку, которые мы позволяли друг другу и которые подолгу обсуждали по вечерам в снятых наугад отелях, многозначительность, с которой он разъяснял мне, почему что-либо именно сейчас нельзя фотографировать. Кажется, за все годы мы ни разу не поссорились. Только время от времени он жаловался, что из-за меня ему все время приходится есть. Надеюсь, он уже простил мне это. В «Отелях Нотебоома» я попытался выразить словами, в чем, по моему мнению, состоит сущность его искусства: «Некоторые его снимки запечатлелись в моей памяти навсегда, я могу мысленно рассматривать их, как реальные фотографии. Я стоял рядом, когда они были сделаны, я видел, как в одну секунду человек становится фотографией, и знаю, как эта единственная секунда всплывает на поверхность океана забвения, в котором все мы тонем, ибо человек, неспособный забывать, кончит жизнь в психушке».

Теперь, перечитав написанное, я чувствую именно это. Каждое из наших совместных путешествий породило не одну, а две книги. Одну вы можете взять в руки, прочесть мои тексты и посмотреть его фотографии; другая сохранилась только в наших воспоминаниях и картинах, запечатленных в моей памяти. Пятеро друзей: Филип Механикус, Рюдигер Сафрански, В. Л. Бругсма, Эд Хоорник, Эдди Постума де Бур; шутки, секреты и воспоминания, долгие и короткие путешествия, случившиеся лишь однажды или повторявшиеся; подробности путешествий — ностальгические или полные приключений, страшные или веселые — забылись, но друзья остались со мной навсегда.

Больше ничего и не нужно.

«Гран-Рио»

«Гран-Рио» был небольшим кораблем. Я до сих пор приезжаю иногда в Аймауден, чтобы поглядеть, как корабли, большие и маленькие, проходят шлюз. Если погода приличная и нет тумана, их можно долго-долго провожать взглядом, пока не исчезнет вдали точка, в которую корабль превратился. Они исчезают в море, и вы на собственном опыте убеждаетесь в точности выражения «пропал за горизонтом». Но если сам отправляешься в море, то за горизонтом пропадает — вы не поверите! — вся земля целиком!

В 1957 году я поступил матросом на «Гран-Рио», потому что влюбился в девушку из Суринама. В ту пору девушка, не достигшая совершеннолетия, могла вступить в брак только с разрешения отца. А отец, директор Суринамской пароходной компании, пожелал, чтобы я прибыл и представился ему лично. Суринам был тогда нашей колонией, под началом компании находились единственный пароходик «Принц Бернард» и несколько местных паромов. Пароходик курсировал между Суринамом и близлежащими портами: Кюрасао, Сан-Хуаном, Нью-Орлеаном, Беленом и Кайенной, но теперь работы стало слишком много, и «Принц» перестал с ней справляться. В помощь ему и отрядили «Гран-Рио», который летом 1957 года совершал свой первый, безвозвратный рейс в Южную Америку. Для maiden voyage[87] нужна была команда. Будущий тесть предложил мне выбор: плыть бесплатным пассажиром либо поступить на службу матросом и, таким образом, заработать небольшие деньги — 459 гульденов. И я, поддавшись на провокацию, записался матросом. Хотя предложение-то оказалось лукавым и подходило только для жителей любой из Америк. Пароходик, по прибытии в порт приписки, заступал на вечную вахту в водах Карибского моря, и было не вполне ясно, как я, при полном отсутствии денег, доберусь назад. Ради того, чтобы вернуться, я и предложил свои услуги «Эльзевиру». Посещение редакции я не забуду никогда. Главным редактором в ту пору был В. Г. Н. де Кайзер, о котором рассказывали, что он как-то раз спустил с лестницы конкурента. Я только что опубликовал свой первый поэтичный роман и по сравнению со знаменитостями, работавшими в журнале, выглядел мальчишкой. Кабинет г-на Кайзера поразил меня — войдя, я попал в иной, взрослый мир. Наверное, даже голос мой звучал по-детски, когда я излагал ему свои планы. Я собирался писать репортажи из портов, в которых мы будем останавливаться, а на десерт посетить Французскую Гвиану. Он молча слушал; и тут раздался телефонный звонок, заставивший его наконец разговориться — он произнес в трубку: «Да, Эппо», — после чего с некоторыми перерывами продолжал монотонно повторять «да, Эппо» или «нет, Эппо». Я понял, что звонит художник-иллюстратор журнала Эппо Дуве. Через некоторое время редактор прикрыл ладонью микрофон, поднял на меня глаза и негромко сообщил: «Это Эппо Дуве, звонит с борта английского крейсера "Семь провинций", пересекающего Северный Ледовитый океан». Все еще продолжая держать трубку у уха, он нацарапал что-то на клочке бумаги и протянул его мне. «Оплата дорожных расходов — 2000 гульденов», — стояло там. В результате я, вдобавок к честному труду матроса, нашел «левую» работенку, так до конца и не уразумев, что это значит — быть журналистом. Я прибыл на борт с пишущей машинкой «Оливетти», одной из четырех частей «Александрийского квартета» Лоренса Даррела, томиком стихов Слауерхоффа и был представлен команде, состоявшей в основном из суринамцев всех цветов кожи: белый (командный состав — капитан, механик и штурман) сперва переходил, по мере снижения ранга, во все более темные оттенки шоколадного, а потом, постепенно светлея, вновь возвращался к белому, последнему в корабельной иерархии — ко мне. В мои обязанности входило: весь день носиться по узенькому железному трапу, таская офицерам в жаркое машинное отделение лимонад, помогать на кухне, прислуживать за столом и чистить гальюны. На малютке «Гран-Рио» водоизмещением в четырнадцать тонн я делил крошечную каюту с мальчишкой-суринамцем. Он спал сверху, я — внизу. Общаться мы не могли, потому что он говорил на сранан-тонго[88], так что мы просто хохотали вместе. Его звали Деморара, и он был столь же черен, сколь я — бел, то есть абсолютно. Воспоминания имеют мало общего с реальностью, я вижу это по письмам, любовным письмам, которые я, когда там все закончилось, получил назад; я жаловался на то, что работать приходится больше, чем договаривались, что корабль еле ползет и каждый день видишь одно и то же: серую, взбаламученную и беспокойную массу воды. Сам я всего этого не помню. Зато помню первую ночь в Лиссабоне, когда корабль бросил якорь посреди реки. Темный, недоступный город лежал на берегу. Я успел уже побывать там во время одного из путешествий и знал, что в сумрачных улочках, по которым бродил Слауерхофф, распевают фадо, и оставаться на корабле посреди реки было непереносимо. Остальных, конечно, терзали совсем другие желания, и наконец мы выпросили разрешение снарядить шлюпку на берег. В тот раз я впервые услышал Альфредо Марсенейро, его дребезжащий, резкий голос, которому подпевали бедняки всего мира, — saudade[89], особенная, чисто португальская меланхолия, прекрасно сочетающаяся с любовным томлением.