Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Успех коммерческой сделки заставляет предположить наличие у беглецов некоего первоначального плана и если не собственного, то позаимствованного опыта «ухода на волю». Заподозрить здесь активную Юрину роль решительно невозможно, да и дальнейшее развитие событий демонстрирует, что без инструкций «подельников» он действовал весьма простодушно, совершенно по-детски.
У Пеника мать находилась в каком-то странном учреждении, по-моему, это был женский лагерь. Этот лагерь находился на окраине Сталинграда, кажется, это место называлось Бекетовка. Но я не понимаю, как мы могли проникнуть туда. Наверное, лагерь был не строгий. Мы пролезли через какие-то доски. Владик нас привел прямо к матери. Там много было народу, в этом помещении. Сколько-то было бараков, но Владик точно знал, где находится мать. Она сразу нам сказала: «Пошли, ребята, на чердак». Принесла какую-то еду, и мы ночевали на этом чердаке.
Дальше наши пути с ребятами разошлись. Я хотел найти дом, в котором мы с Гусманами жили в Сталинграде. Я не помню, как мы договорились с Пеником, был ли он со мной. Думаю, что нет. Сел я на трамвай и доехал до Тракторного. Нашел свой дом. Я не думал, что найду там кого-нибудь из родных, мне просто хотелось посмотреть. Дом полуразрушенный. Два крыла сохранились, а середина провалена. Я увидел одного пацана, с которым жил в этом доме (вспомнил вдруг, как его звали – Толя Борщенко). Говорю ему – я хочу посмотреть стадион. А стадион «Трактор» был прямо за домом.
Видимо, с Пеником мы договорились встретиться на вокзале, узнать расписание. Встретились. Помню потрясающе вкусные пряники, которые мы купили на деньги, вырученные за рубашки. Набили ими карманы и ели эти пряники. Видрашка и Жид к тому времени уже откололись от нас.
Когда поезд уже подходил, Пеника окружили блатные. А он умел говорить по фене. Они его окольцевали. Я говорю: «Владик, ну ты чего, едешь или нет? Я еду», – а он просто помахал мне рукой.
Всю дорогу до Сталинграда мы пели две песни: «Эх, дороги, пыль да туман…» и вторая, про которую я всегда думал, что она блатная: «Эх, хороши в саду цветочки…» Поезд трогается. А эта песня звучит по станционному радио. Поезд набирает скорость. Я сел на мешок с углем в тамбуре. Меня звали какие-то пассажиры в вагон, можно было лечь в ногах на скамейку. Почему я постеснялся? Может быть, судьба по-другому бы сложилась.
Тут, пожалуй, уместно будет встроить две совсем коротенькие новеллы на тему «судьба сложилась бы по-другому». А как «по-другому», если бы не поймали? Что могло быть дальше, гипотетически? Обойдемся без домыслов и фантазий, просто приведем два реальных случая, в чем-то близких по контексту.
Новелла № 1: из ранней биографии театрального художника Эдуарда Кочергина – авантюрно-драматической, но с благополучным промежуточным финалом. В мемуарной книге «Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека» Эдуард Степанович, сын репрессированных в 1937‐м родителей-лениградцев, описал траекторию упорного ускользания от всех государственных инстанций.
Я бежал из Сибири в свой Питер в 1945‐м, бежал медленно, потому что меня по дороге все время забирали – в детприемники сдавался обычно к осени, когда начинало холодать и наступало время ученья». И вот еще такая цитата: «Жизнь загнала меня в угол, и после побега из детприемника стал я постепенно, с восьми лет, приобщаться к уголовной цивилизации. Но так как главной целью моей все-таки было возвращение на родину, в Питер, а из моего далека попасть туда в ту пору можно было только по железной дороге, – то со временем, к двенадцати годам, я освоил профессию, связанную с поездами, – стал скачком. А поначалу, по молодости лет, был «помоганцем», или, из‐за худобы и гибкости, – «резиновым мальчиком», который мог проникнуть в самую малую щель.
Удивительным образом Эдуарда Кочергина не засосала «опасная трясина»: через семь лет он добрался-таки до родного Ленинграда и встретился с матерью, уже вышедшей к тому времени на свободу. Чудеса иногда случались. О дальнейшей биографии Кочергина кратко сообщает официальный сайт Большого драматического театра в Петербурге:
С 1963‐го по 1966 год – главный художник Ленинградского театра драмы и комедии (ныне Театр «На Литейном»). С 1966‐го по 1972 годы – главный художник Театра имени В. Ф. Комиссаржевской. С 1972 года Эдуард Кочергин является главным художником Большого драматического театра.
Новелла № 2: о судьбе Толи Гаврилова, старшего брата Тамары Шульпековой (Гавриловой). Про него нет упоминаний ни на респектабельных сайтах, ни в энциклопедиях – нигде; можно лишь с изрядной долей уверенности допустить, что участь его оказалась куда более типичной, нежели у Кочергина, и, скорее всего, трагической.
Толя был шустрый мальчишка, умный, но вот сбежал из детского дома и пропал. Не выдержал, видимо, голода в детдоме – еще война шла, это был 44‐й год. Сбежали они не то вчетвером, не то впятером. Следы его затерялись. А в 47‐м году, когда мне было 11 лет, вдруг говорит кто-то: «Тамара, иди, твой брат пришел, зовет тебя». Встретилась с ним, да только и нашлась спросить, сколько ему лет. Он отвечает: «Пятнадцать». Был он уже хулиганистый такой, курил и кашлял. Думаю, что попал он в компанию к беспризорникам. Скорее всего, они воровали. С тех пор мы больше не виделись. Если бы он был жив, наверное, нашел бы меня все-таки.
Прочие рассуждения об «альтернативной судьбе» Юры Гусмана представляются излишними, хотя почему-то кажется, что участь беспризорного путешественника не сулила ему ничего хорошего. До Москвы он со временем все же добрался, но не в тот раз.
Я заснул на этом мешке. А когда проснулся – стоит около меня милиционер и спрашивает: «Ты куда?» Я отвечаю: «В Москву». Он говорит: «Разгонять тоску, что ли? Ну, давай, вылезай». Это была станция Арчеда.
И дальше:
Меня привели в детскую комнату. Она была полна такими же пацанами, которых сняли с других поездов. При этой детской комнате был детсовет – педагоги, общественники. Разобрались со мной очень быстро. Стали спрашивать, откуда я, где живу. Я сказал: «В Сталинграде, на Тракторном». Они сняли с меня шапку. А внутри шапки – метка
