Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Предсказуемое фиаско, если исходить из понимания, какому разгрому за минувшие годы подверглись семейства Гусманов, Лариных и Бухариных. Но составить полную картину из рассыпанного «пазла» тогда вряд ли сумели бы и старшие родственники, что уж говорить о детдомовце Юре. Ко всему своему неведению об обстоятельствах семьи, он еще и не имел никакого представления об атмосфере страха, в которой существовали «на воле» те, кто был связан какими-то узами с «врагами народа». Лишь с того момента этот страх, пока не вполне объяснимый, зато наглядно продемонстрированный, мог уже им учитываться как фактор дальнейшей жизни.
Увы, новое и неожиданное впечатление не приблизило его к разгадке своей тайны.
Вечером я вернулся на пароход, который стоял в Химкинском порту. В Москве мы пробыли дня два. Обратно возвращались другим путем, приставали к другим пристаням. Оказалось, что это была последняя поездка в Москву. Больше плавучих лагерей не было.
До отплытия из столицы в обратном направлении произошел еще один памятный эпизод – символически-гипнотического свойства, если можно так выразиться.
Утром следующего дня нас повели на Красную площадь, и мы строем шли по Красной площади, и была киносъемка, и я знаю, что потом вышел документальный фильм, который назывался «Дети Сталинграда». Когда я уже учился в Краснодаре, кто-то из ребят мне написал, что видел, как я шагал по Красной площади и что у меня лицо было такое вдохновенное. Я помню, как спрашивал кого-то из ребят, а Сталин в какой башне живет? Я думал, что Сталин должен жить в какой-то из башен Кремля. Конечно, мне хотелось бы посмотреть этот фильм. Вышел он в 51‐м или 52‐м году. Думаю, какой я был тогда?
Отыскать те кадры так и не удалось. Скорее всего, в воспоминаниях Юрия Николаевича случилась контаминация, наложение двух разных сюжетов. Документальный киноочерк под названием «Дети Сталинграда» действительно был создан, мы о нем уже упоминали в этой главе, но снимали его годом ранее, в 1950‐м, и видеоряд там использовался исключительно местный, сталинградский – никаких кадров из Москвы. Получается, что кинохронику с Красной площади вмонтировали в фильм с неким другим наименованием, нам не известным, и таким образом исчезает важнейший критерий поиска. Но мало ли, вдруг еще обнаружится тот фрагмент?
Культ «вождя народов» в детском доме был, разумеется, всеобъемлющим и безоговорочным – как и повсюду в стране. Никакие трудности детдомовской жизни, никакие слухи и полудогадки про «детей врагов» не могли быть связаны с величественным и безупречным образом товарища Сталина – и уж тем более не способны были бросить на него даже малейшую тень. И сколько бы ни рефлексировал Юра Гусман насчет своей «тайны», воображение его заведомо не могло породить версии, предполагавшей хотя бы косвенную причастность Иосифа Виссарионовича к перипетиям его собственной, Юриной судьбы. Как и для всех окружающих, кончина вождя в марте 1953‐го стала для десятиклассника Гусмана страшным ударом и глубоким переживанием.
Когда умер Сталин, эту смерть мы встретили у Вовки (Климова. – Д. С.). Я плакал, как и все, и не пошел в школу. Меня вызывают в райком комсомола. А секретарем райкома была родная сестра Анны Николаевны (воспитательницы Варакиной. – Д. С.). Она говорит: «Юра, как ты мог так поступить?! Когда умер великий человек, ты не пошел в школу!» Отвечаю: «Потому и не пошел, что чувствовал, как это тяжело». Утешить всеобщее горе не могли даже слова школьного историка Ивана Никоновича: «Ребята, а почему вы плачете? Вот умер Ленин – потом появился Сталин. И сейчас кто-нибудь появится. Не надо плакать».
По-своему резонный тезис, но все же рыдания стихли окончательно лишь через несколько суток.
Той весной Юра заканчивал среднюю школу. К выпускным экзаменам некоторая апатия и безразличие к учебе, уже и прежде дававшие о себе знать, завладели им особенно сильно.
Когда мы оканчивали десятый класс, я еще к этому времени ничего о себе не знал, и мне ничего не хотелось, в том числе сдавать экзамены. Это казалось ненужным, необязательным. Такое было настроение.
Доходило до того, что однажды по Юриной просьбе его до самого порога экзаменационного класса сопровождал Володя Климов, в ту пору еще семиклассник, – просто для моральной поддержки… К удивлению выпускника, результаты экзаменов в целом оказались не катастрофическими, и перспектива поступления в вуз выглядела вполне реальной.
Когда мы решали, где учиться, я думал, что поеду в Краснодар, потому что во всех институтах сельскохозяйственного профиля открывались гидромелиоративные и гидротехнические факультеты, а наиболее близким был Краснодар. Тем более, что это был теплый город. А главное, в этом институте учились двое наших воспитанников. Юра Сурначев учился на гидромелиоративном факультете, и я как-то с ним списался.
Таким образом и совершился выбор учебного заведения, почти случайный (хотя не обошлось и без влияния Бориса Израилевича Гусмана, который в письме к Юре рассказал о важности и нужности профессии гидротехника). Чтобы свернуть с этой колеи, впоследствии потребовались годы и годы.
Завершение детдомовской части биографии украсилось эпизодом, который Юрий Николаевич описывал потом с ощутимым удовольствием. Сцена отъезда при некоторой ее исходной нелепости и даже комичности вышла чрезвычайно трогательной:
Я собирался уезжать из детдома, поступать в институт. В комплекте белья, который давали выпускникам в детдоме, были кальсоны, рубашки, штаны. Получился огромный мешок. Надо было взгромоздить его на себя и отправиться в Сталинград, на вокзал. Володя пришел меня провожать. Когда я стал смотреть это белье, выяснилось, что там нет трусов, а есть только кальсоны. (А было жарко. Когда я подъезжал к Краснодару – там уже абрикосы вызрели.) Я думаю – что же делать? Пошел к директору и говорю: «Августа Сергеевна, я не могу без трусов, в кальсонах при этой жаре…» Тут появился Вовка: «Мама, ну дай Юре трусы». Она отвечает: «А в списке их нет, я не могу дать то, что не входит в список». Вовка и говорит: «Пусть он тогда возьмет мои трусы». Так и получилось, что я поехал
