Мне лучше - Давид Фонкинос

– Нет-нет, наоборот. Мне очень приятно, что ты тут.

– А-а… – протянул я и понял, что угодил в капкан.

Как все художники, которые не выставляются, Сильви обожала, когда ей под руку попадался зритель. Мой приход был подходящим случаем, чтобы показать все, что она написала за последнее время и чего я еще не видел. В начале нашего знакомства все ее работы меня восхищали. Кроме того, как я уже говорил, я был в нее влюблен. В моих глазах она была высшим авторитетом во всем, что касается искусства. Время, когда мы бродили по галереям, давно прошло, но мы частенько говорили о нем так, словно это было вчера. Некоторые воспоминания не стираются из памяти. Мы всегда оставались близки, но жизнь развела нас, тем более у меня появились дети. Мы были вынуждены существовать по отдельности. С годами взаимная тяга исчезла. В этом, на мой взгляд, не было ничего плохого. Да, мы изменились, но нас связывало общее прошлое.

Я рассказал Сильви о разговоре с Одибером и о своем увольнении. Она испугалась:

– И что же ты теперь будешь делать?

– Не знаю.

– Почему бы тебе не начать снова писать.

– Что-что?

– Писать. Помнишь, ты же раньше писал?

– Да, но… удивительно, что не забыла ты. Ведь это ты тогда меня отговорила.

– Нет. Я просто предостерегала тебя о трудностях такой жизни. А выводы ты сделал сам.

– …

– Честно говоря, хватило самой малости, чтобы ты отступился. Просто струсил.

– Зачем ты мне это сейчас-то говоришь?

– Чтобы ты понял, каким я тебя видела тогда. Правильным молодым человеком, который мне ужасно нравился.

– Да?.. Что ж, ты мне тоже нравилась.

– Знаю! Ну ладно, хватит уже о тебе. Перейдем к вещам поважнее. Давай я покажу тебе свои картины!

Сильви умела припудривать факты иронией – она и на самом деле считала себя центром мироздания. И мне всегда казалось, что надо обладать изрядной дозой эгоцентризма, чтобы год за годом творить и творить, ни на секунду не усомнившись в своем таланте. Она стала показывать мне свои последние работы, и я поражался этой ее невероятной самоуверенности. Можно подумать, ей предстояла персональная выставка в Бобуре[17] и у нее не было другой заботы, кроме как отобрать, какие картины там выставить. Как будто она и не помнила, что пока что они развешаны у нее в комнате, а живет она на иждивении мужа-дантиста. Сильви давно переселилась в какой-то сказочный мир, где многое просто замалчивается. Как художнику ей никогда не приходилось зависеть от приговора критиков; она расхаживала среди своих картин, словно посетитель зоопарка, где на каждой клетке – таблички с полной информацией. Двадцать лет все твердили ей, как она талантлива. Но кто эти все? Муж, родные, друзья и соседи. Примерно раз в пять лет она устраивала выставку в какой-нибудь столичной галерейке. И каждый раз, читая приглашение и биографию художницы, можно было заключить, что она совершила переворот в искусстве гуаши. Или что это ей обязан всеми своими новшествами Джефф Кунс. Мы покупали с каждой выставки по картине (у меня их не меньше десятка). А побуждал – чтобы не сказать принуждал – нас к этому ее безумный фанат Эдуар. Он был способен на все, и попробуй-ка не купи картину, когда сидишь с открытым ртом, а над тобой жужжит бормашина, это жуткое орудие пытки. Поэтому на вернисажах Сильви пожинала обильные похвалы, никто не смел нарушить общий хор минорной ноткой и даже отдаленно намекнуть на истинное положение вещей; все это укрепляло ее в счастливой иллюзии собственной гениальности.

Но почему же я судил ее так строго? Пусть мне не нравились, даже казались безобразными ее работы, какое право я имел порицать ее за то, как она живет? Да, она водила меня от картины к картине и донимала нудными объяснениями, но разве от этого был менее достоин восхищения ее неувядающий оптимизм? Кто я такой, чтоб относиться к ней с презрением, – я, всю свою жизнь бездарно тянувший лямку! Хотел писать, но побоялся и не стал. Увидел, что таланта не хватает, или просто струсил? И робость помешала – вот чего у Сильви нет в помине. Я ни за что не смог бы показывать кому-то свои работы и еще того меньше дергать людей, зазывать их на выставку и ждать, что они скажут. Вот потому-то никогда и никому не дал прочесть ни одной своей строчки. Отдавать то, я написал, на чей-то суд для меня нестерпимо. А вдруг окажется, что это плохо! Да и что я сумел написать? Один большой невнятный черновик и кучу дополнительных заметок. Возьмись я продолжать – как знать, довел бы до конца? Решиться и ступить на путь, который, может быть, ведет в тупик? Но именно этого, работы со словами, мне всегда не хватало. Теперь-то я вижу… Не понимаю, как я жил, отгородившись от своей главной страсти. Зачем так упорно отворачивался от самого важного, убегал от живительного источника? Уверен, потому я и иссох. Отсюда чувство пустоты, отсюда боль в спине. И, чтобы выздороветь, надо вернуть мою жизнь в предназначенное ей русло. Двадцать лет дожидалась меня моя настоящая жизнь.

Пока Сильви вещала, а я вполуха слушал, занятый своими мыслями, прошел целый час, и наконец она мне показала самую последнюю свою работу. Чем эта картина так уж отличалась от всех остальных, я не видел, но Сильви сказала, что это “поворотный пункт” в ее творчестве. И я поверил, тем охотнее, что на этом церемония завершилась. Сильви была в восторге, что просветила меня, я забавлялся, глядя на нее. Но вот она встала прямо передо мной и, глубоко вздохнув, спросила:

– Ну и что ты об этом думаешь?

– О чем?

– Как о чем? О картинах… обо всем, что видел.

– Что я думаю?

– Да.

– Откровенно?

– Конечно.

– Ну, если откровенно, мне ужасно все понравилось.

– Нет, правда?

– Правда. Очень здорово.

20

Интенсивность боли: 2

Настроение: полный раздрай

21

На ужин с Элизой я шел, как на первое свидание. Женщина, которую я так хорошо изучил, которую понимал без слов (может, зря?), вдруг предстала совершенно незнакомым человеком. Не помню, в какой книжке, я когда-то прочитал историю о муже и жене, много лет проживших вместе, которые в один прекрасный день проснулись и посмотрели друг на друга как чужие. Смысл ясен: повседневность – жуткая машина, мы перемалываемся в ней и перестаем видеть своих близких. Вот и наш брак с Элизой уже давно держался только в силу инерции. Я боялся, что наш разговор сведется к неприятному открытию. А чего мне хотелось бы, так и не знал. Я считал, что люблю ее, но это мне не помешало в тот момент, когда она сказала о своей утрате, самой тяжелой для нее, подумать первым делом, не сорвется ли моя поездка. А когда она произнесла слово “развод”, я не бросился сразу ее отговаривать. Мало того – укатив в тот же вечер к Эдуару, уже примеривался, как буду жить без нее. И в общем-то, без особого ужаса. Конечно, как всегда в делах сердечных, я бесконечно метался в разные стороны. Двух минут не прошло – а я уже не сомневался: мы с женой созданы друг для друга. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы наша совместная жизнь взяла и оборвалась, тем более в какой-то пошлой пиццерии, куда Элиза пришла минут на десять раньше меня.

Она показалась мне красивее обычного. Ни с того ни с сего я подумал: “Может, у нее есть любовник”. Да почему бы и нет, раз все у нас расклеивалось. Я сел за столик, не в силах отвести от нее взгляда – так меня поразила ее красота. Просто в себя не мог прийти. Понятно, дело было не в Элизе, а в том, что я теперь иначе на нее смотрел. Лишнее подтверждение избитой истины: мы начинаем ценить человека, когда его потеряем. Элиза встретила меня улыбкой, я улыбнулся в ответ – все как обычно. Не считая одного: я не поцеловал ее, не знал куда. Если в губы – она могла бы отвернуться, и одна эта мысль обжигала меня. А в щеку – нет! Элизу в щеку – нет, увольте. Щека моей жены предназначалась для других, хотя, возможно, вскоре я буду в их числе. В обойме “прочих”, всех, кому положено целовать мою жену в щеку.

Поначалу мы болтали о пустяках, тянули время, не знали, как подступиться к главному. Но запас незначительных тем быстро иссяк. Я мог бы рассказать ей, что меня уволили, и это было бы хорошим отвлекающим маневром, но лучше сначала поговорить о нас, пусть Элиза выскажет, что собиралась. Она так и сделала:

– Я возьму адвоката.

– …

Смешно, но факт: сначала мне послышалось, будто она сказала “авокадо”. Я подумал, она говорит о меню – что хочет заказать. И даже посмотрел было на страницу закусок, прежде чем до меня дошло.

– Адвоката?

– Да. Чтобы сделать все как следует. Ты тоже возьми своего. Или, если у нас не будет разногласий, можно нанять одного.

– …

И это говорит моя жена? Какое прагматичное чудовище вселилось в ее тело? Когда вчера она заговорила о разводе, я подумал, что речь идет о том, чтобы расстаться. Может, даже на время. А если расставаться навсегда, разъединять наши жизни, то мне казалось, надо это делать постепенно. Как-нибудь шаг за шагом – чтобы было не так больно. Она же хотела наотмашь, одним ударом разрубить нашу общую жизнь на две части. Ей, наверно, казалось, что безболезненнее так. У нас были тактические расхождения во взглядах на эту процедуру. Как между теми, кто считает, что снимать повязку нужно осторожно, и теми, кто предпочитает сдирать ее единым махом. Что ж, это по-женски. Женщины всегда опережают мужчин, всегда охотнее берут быка за рога.