Категория трудности - Владимир Шатаев

Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят, факт его биографии — ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с альпинистским инвентарем. Повторю лишь то, о чем неоднократно говорилось в нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.

У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес — двадцатишестилетний профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору. Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют проблемы питания и досуга в гоpax. У него приветливое лицо и вместе с тем цепкий, пристальный взгляд.

Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:

— Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.

— Мы бы не пошли, — ответил Непомнящий, — но нам сказали... — Толя повторил «глубокомыслие» нашего гида и добавил: — Честно говоря, нас это несколько удивило.

— Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.

Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны — не выше 3б категории трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 5б, но их немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось. Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных воспоминаний — лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы — чтобы не нарушить цельность рассказа.

Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он в день первого пришествия и кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце. Холодный, всепроникаюший ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщеной, как ощипанный заморыш цыпленок.

Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням. Дождь пожирает трение. От него и впрямь — лишь мокрое место. Если оно, трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи, до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот нижний кусок маршрута — до перевала — считается легким, по бумагам — не более «тройки». Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый утюг. Американцам все-таки легче — дождевые анараки спасают наших хозяев. Их пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю «Памир-74» Питер Лев знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд с дочерью и сыном.

Идем двойками. Я в связке с Граковичем. Впереди Онищенко с Бершовым. На Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится — и потому, что умеет торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку, который ждет нас на перевале, и потому, что при всей осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион того же ранга — только по альпинизму. И если скалолазание — искусство прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда удается сдержать Сережино рвение.

Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь — ей море по колено. Этот бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно.

Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно ставить палатки.

Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха — вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом... Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь:

— Интересно, как она выглядит, эта стерва?

— Какая?

— Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! — шипит он.

Я — да и вся компания — разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих — резко, внезапно, будто вышел весь воздух, — на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце.

Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.

— Ты слишком легкомысленна, Дэви, — говорит он, — за такое легкомыслие в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности.

— Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, — шутливо отвечает ей Вилли. — Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: — 63-й год, Эверест!

Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу.

— О! — удивился Ансоелд. — Значит, и ты из клана беспалых?! Где?

— Пик Коммунизма, 72-й год.

— Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!

— Вполне. Шутить не приходится.

— Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?

— С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.

— Знаете, — говорит Вилли — почему ее зовут Нанда-Дэви?

— Догадываемся, — глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин. — Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!

— О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в «мини». И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...

— Это хорошо сказано! — перебил Гракович. — Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро.

— Точно, — вмешиваюсь я. — Природа создала кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы — чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл.

— Этот скептик, — показывает Ансоелд на меня, — пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии.

— По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.

— Правильно, — вдруг подает свой голос Дэви. — Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.

— Мистики?!

— Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия — близкие понятия. Больше того: альпинизм — это вид поэзии.

Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.