Пироскаф «Дед Мазай» - Владислав Крапивин

Почему вселенная? Сейчас объясню. Это была гора высотой метров двадцать… Но «гора» — слово не точное. Во всякой горе есть неровности, а это был конус удивительно точной формы. Словно его возводили лучшие инженеры. Может быть, даже инопланетяне какие-то… Казалось бы, «вселенная» — слово слишком великанское даже для большого конуса, но дело не в его высоте, а в совершенстве. Ну да, есть такое понятие — «совершенство». Или ещё говорят «гармония». Это когда в строении нет никаких нарушений и оно просто берет за душу точностью формы и красотой. Неземное что-то…

Вот некоторые люди, кто видели египетские пирамиды, тоже сравнивают их со вселенной. Почему? Конечно, пирамиды, они — великаны, да только по сравнению с галактиками все равно пылинки. Однако душа замирает. Не от величины, а от того, что в их простоте и точности есть неразгаданная идея. Мне самому довелось видеть это…Непонятно говорю, да?

— Очень даже понятно, капитан, — сказал Платоша.

И Сушкин подумал, что понятно. Только ничего не сказал.

— Но пирамиды, — продолжал капитан, — они ведь мертвы тысячи лет. А муравейник был живой. Он как бы состоял из миллиардов маленьких существ янтарного цвета. Они были ростом в сантиметр, каждое отливало золотом… И все они занимались делом — не суетой, не мельтешеньем, а какой-то очень важной для них работой…

Муравейник жил по тем же законом, по каким живёт в космосе какая-нибудь громадная галактика. Мне показалось даже, что его от подножья до острой вершины опоясывает чуть заметная выпуклая спираль…

В общем, это был целый мир, космос живущий по программам своей природы…

А золотые сосуды исчезнувшего племени пришлось бы искать в глубине этой громады. Сверкающей и живой. Чтобы добраться до клада, надо было муравейник изрыть лопатами или сжечь…

Мы стояли, опираясь на лопаты и карабины…

Мы все были тёртые парни, без всякой поэтичности и нежности в душах. Особенно Хуан Педро Сагреш. Однако именно он первый сказал:

— Но, чикос… То есть «не надо, парни…» И мы все поняли, что «но». И ушли, не очень даже сожалея об оставленном кладе… Понимаете, было ощущение, что мы сохранили какой-то очень важный для вселенной мир. Конечно, мы не говорили ни о чем таком, только виновато поглядывали друг на друга…

Помолчали. Потом Сушкин спросил:

— А этого… Хуана Педро… взяли в Европу?

— Разумеется! Слово есть слово… Мы потом даже плавали с ним на одном пароходе по Темзе, правда недолго… А то, что эта история — сущая истина, может подтвердить Донби. В Африке я оказался вскоре после возвращения из Амазонских краёв и как раз тогда нашёл этого пернатого друга. Он в ту пору только-только обретал рост и зачатки мышления. И вот однажды у меня в каюте мы увидели тремя парами глаз янтарно-золотого муравья. Он шёл по краю моего гамака. Явно житель того муравейника. В каких карманах он у меня сохранился и как сумел выжить, уму непостижимо! Возможно, такие муравьи умеют впадать в спячку… Прожорливый Дон тут же нацелился клювом на добычу, но я оттащил его за шею, а муравья посадил в носовой платок и отнёс на берег, в заросли африканской мимозы. Подумал: может быть, эти красавцы разведутся и в тех краях?

— Не развелись? — спросил Платоша.

— Не знаю, чикос. В тех краях я больше не бывал.

— Я помню эту истор-л-рию, хотя был птенцом, — сказал Дон. — Ты чуть не сломал мне шею. А я ведь хотел склюнуть муравья не со зла, а по детскому недомыслию… Кажется, с той поры я и стал картавить….

— Ты стал картавить из-за любви к холодному пиву, — возразил капитан.

— Спокойной ночи, — сказал Сушкин. — Пойду спать.

Он ушёл в тесную каютку на носу, где не было лампы и постели, и улёгся под пахнувшей плесенью парусиной.

Приснились жёлтые муравьи. Сушкин и Катя шли по твёрдому песку, а муравьи выбирались из круглых норок и прыгали им на ноги. Катя ойкала.

— Не бойся, — успокаивал Сушкин, — они не кусаются.

— Но щекочутся… Ай! — Она подпрыгнула и пустилась наутёк Сушкин бросился следом. Катя убегала очень быстро и вдруг растаяла в жарком струящемся воздухе. Сушкин даже не успел окликнуть её, проснулся в тот же миг. И сразу резанула песенная строчка:

Девочка, ты ещё помнишь меня?

Сушкин укрылся с головой и заплакал.

И уснул.

Проснулся утром, потому что кто-то вошёл Сушкин по шагам и дыханию догадался, что дядя Поль.

— Том… — он через парусину тронул его за плечо.

Сушкин не стал прятаться. Откинул жёсткую материю, бесстрашно глянул мокрыми глазами.

Капитан был в парадном кителе и фуражке. Он спросил:

— Том, ты — из-за девочки?

— Да, — дерзко сказал Сушкин.

Капитан Поль встал очень прямо.

— Том… Я, может быть, порой чересчур фантазирую, но сейчас говорю совершеннейшую правду. Том, я даю капитанское слово… — он поднёс пальцы к козырьку. — Вы с Катей обязательно увидитесь…

Слезы высохли в один миг.

— Да?! А скоро?!

— Не могу сказать, скоро ли. Но этим летом — точно…

Была ещё тысяча вопросов. И Сушкин собрался залпом выпалить их в дядю Поля. Но другой залп, снаружи, потряс пироскаф «Дед Мазай». Капитан и Сушкин рванулись на палубу.

Адмирал Дудка

Всё, что угодно ожидали увидеть они, только не такое.

Зажимая пироскаф с двух бортов, его догоняли два парусника. Вид у парусников был старинный, неуклюжий и такой, про который говорят «расхристанный». Грязные паруса — не только белые, но и рыжие и даже чёрные — пестрели заплатами. И раздувались пузырями. На реях и на вантах махали руками и болтали ногами свирепые дядьки во всяком рванье. По сравнению с ними щетинистый и ободранный Платоша выглядел джентльменом. Кстати, он был на палубе и сообщил, что «эти придурки только что вывернули из-за вон того мыса и сразу шарахнули из пушки».

— Р-л-романтика, — хладнокровно высказался Дон. Бамбало выразился точнее:

— Хулиганство. — Страусиные головы торчали из рубки

— Дядя Поль, неужели пираты?! — Сушкин не знал, пугаться или радоваться.

— Да ну, чушь какая, — поморщился капитан. — Дешёвый трюк. Аттракцион для туристов… Хотя откуда здесь туристы?

— А откуда пир-л-раты? — сказал Дон.

Капитан помрачнел:

— Пираты бывают откуда угодно…

То, что это не трюк и не аттракцион, подтвердилось в ту же минуту. На парусной посудине, которая шла слева и сзади, снова грохнула пушка. Ядро пробило верх широкой чёрно-зелёной трубы выше нарисованного зайчонка. Железная кружевная корона покривилась. Пироскаф густо задымил — видно, от неожиданности. Сушкин присел и, кажется, даже прижал к ушам ладони (колечко было горячим). Ободранные мужики на парусниках радостно завопили и засвистели, махая тесаками музейного вида.

— Ребята, рупор! — приказал капитан. Страусиный клюв протянул из окна рубки мегафон.

— Эй, на корытах! Вы что, спятили?! — заорал капитан. И добавил несколько слов — наверно, от сильного раздражения (мы их не приводим).

К этому времени правый парусник слегка обогнал «Деда Мазая», и его высокая корма с балкончиками находилась сбоку от рубки пироскафа. Как говорят, «на траверзе». У кривой балюстрады появился тип в лиловом камзоле и треуголке с галунами. Он был длинный и тощий, но с большущим животом, и походил на удава, проглотившего украденный со школьного подоконника глобус. Явно предводитель. Над ним колыхался поднятый у кромки заднего паруса флаг. Размером с театральный занавес. Разумеется, чёрный и с костлявой рожей. Под рожей были намалёваны скрещённые сабля и сигнальная труба.

У предводителя над широким ртом торчали рыжие тараканьи усы. Он скрестил руки над животом-глобусом и закричал неожиданно тонким голосом:

— Я адмирал каперской эскадры Кувшинного залива Уно Бальтазавр Дудка. Предлагаю спустить флаг и сдаться!

Капитан Поль тоже скрестил руки. Расстояние сократилось до десятка метров и можно было обойтись без мегафона.

— Я капитан коммерческого грузо-пассажирского судна «Дед Мазай» Поликарп Поддувало! У нас мирные цели, но если ты, Бальтазавр, не прекратишь пиратство, я поддую в твою дудку такую музыку, что она будет играть до заката!

Адмирал Уно Бальтазавр Дудка отвечал с ноткой учтивости:

— Капитан Поддувало, я слышал про вас и знаю, что вы храбрый человек! И готов оказать уважение! Сдавайтесь по-хорошему, тогда мы сохраним вам жизнь и карманные деньги, чтобы вы могли добраться домой с ближайшей станции!

Второй корабль двигался слева и сзади, на расстоянии примерно пяти пароходных корпусов. На нем снова бабахнула пушка. Ядро свистнуло над рубкой, у локатора. Сушкин сдержался, не присел.