Дурочка - Дора Карельштейн

Дальше следовали процедуры, инъекции, медикаменты и т.д.

Бывало что за целый день не удавалось отдохнуть и нескольких минут.

Наверное Бог, планируя для меня работу в психбольнице, специально в виде предварительного вознаграждения подарил мне сезончик в доме отдыха «Виженка»

,чтобы я отдохнула и накопила силы.

Чего стоили ночные дежурства!

К четырём часам я начинала завидовать спящим больным.

Это была многоликая опасность – если задремать, сидя за столом.

Каждую ночь в различное время проводились проверки.

Мы дежурили втроём и вполне могли бы по очереди отдохнуть!

Но советский экстремизм! Каждый должен быть натянут, и дрожать как струна!

Проверяющий обёртывал ключ тонкой тканью, тихо открывал дверь и внезапно возникал перед задремавшим.

Это было не только потрясение, но влекло за собой серьёзные неприятности, от выговоров, до лишения поощрений в виде путёвки в дом отдыха, которые мы иногда получали один раз в несколько лет, премии и т.д.

Однако бодрствование было важнее всего для безопасности.

Это непредсказуемо, что может произойти в каждый отдельный момент в отделении, где собрано большое количество больных, одержимых маниями.

Вся жизнь такого больного сосредоточилась на его мании.

Он может днём и ночью следить за персоналом и выжидать ту единственно-возможную минуту, чтобы сделать то, что засело в его больном мозгу.

Ничто другое его не интересует, никаких других чувств и мыслей у него нет, никаких привязанностей, связей, желаний.

Автоматическое обеспечение физиологических потребностей и безмозглое неотвратимое устремление к маниакальной цели, разрушающее всё на пути!

Маньяк может быть сравним с роботом, действующим по программе.

Их роднит эмоциональная тупость, делающая их неуязвимыми.

Наблюдения за сумасшедшими могут многому научить.

Трудно решиться признать Сталина и Гитлера, по указке которых вершилась история, маньяками, влекомыми манией величия, сметающей и уничтожающей народы.

История повторяется многократно.

Диктаторы поражают своей жестокостью, люди приравниваются к щепкам, летящим во время рубки дров, а рубка голов возводится в государственную политику.

Но все остаются наивны, трусливы и беспечны, пытаются видеть только то, что хотят видеть и не усложнять свою жизнь проблемами!…….Всё тот же синдромом голого короля, которым поражён весь мир, когда все всё видят и знают, но никто не решается произнести вслух и поэтому делают вид, что ничего не знают, обходя самые острые вопросы молчанием.

До тех пор, пока ЭТО не коснётся их лично и не из их кожи делают дамские сумочки. Когда же коснётся, то бывает уже поздно что-либо изменить.

Но вернёмся в психбольницу.

Больные обычно разобщены, полны безразличия и отчуждения.

Каждый в себе – наедине со своими переживаниями и ощущениями, каждый – недоступная тайна для окружающих.

Каждый делает что хочет, ни с кем и ни с чем не считаясь.

Многие не ориентируются во времени и пространстве.

Бессмысленные пустые глаза, лицо, как маска, лишённая мимики.

Но иногда страх и одичание, громкий бессмысленный смех или плач.

Работая в больнице, я знала каждого больного и они мне казались почти родными.

Тем не менее позже, учась в институте, и придя на практику в Минскую психбольницу «Новинки», мне было страшно, как всем нашим студентам, жавшимся к стеночкам.

Многих из обитателей пятого отделения я прекрасно помню.

Мой любимчик Нафтула. Старый еврей с манией величия.

Бедный Нафтула был жертвой не леченного сифилиса, который выразился в последней стадии манией величия.

У него круглое, добродушное жизнерадостное лицо с налётом философской грусти, круглый, внушительных размеров живот и прекрасный аппетит.

Нафтула счастлив и благодушен, он считает себя богачом, и никакие проблемы его не волнуют.

С окружающими он приветлив и обходителен, ничем не интересуется и целый день сидит, сложив руки на животе.

Во время раздачи обеда он мне каждый раз говорит одно и тоже:

«Деточка, дай мне ещё немножечко и я подарю тебе самолёт»

Я знаю, что ему не стоит ещё больше округляться, но каждый раз не могу устоять перед его чистым детским взглядом и, пообещав себе, что это в последний раз, выдаю ему вторую порцию.

«Коллега» Нафтулы по «грехам молодости» также страдавший последней стадией сифилиса – прогрессивным параличом (РР) был совсем не похож на «счастливого»

Нафтулу.

Он мрачен, агрессивен, интеллект отсутствует, физиологические отправления не контролирует т.е. мочится и испражняется по мере появления рефлекса.

Целые сутки – днём и ночью он совершает одни и те же стереотипные движения – крутит рукой вокруг лица.

Его надо кормить, поить. одевать, купать и т.д.

При этом он очень крупный злобный и ничего не понимающий.

По сути он уже ближе к миру животных чем к виду «HOMO SAPIENS»

Наш общий любимчик Алик, двадцати лет, который много лет страдает тяжелейшими эпилептическими припадками.

Болезнь превратила его характер в, так называемый, эпилептоидный:

1.Нудная тщательность: Алик, например, целый час или больше застилает постель, разглаживая каждую складочку.

2 Слащавость, подобострастие с одной стороны и жестокость, вероломство, лживость, злопамятность– с другой стороны.

При этом Алик все понимает и способен страдать и чувствовать.

Он истинный красавец: стройный, высокий, бледное лицо с правильными чертами.

Глаза Алика, казалось, вмещали целый мир.Черные, загадочные глубокие.

Невозможно поверить,что за ними ничего не было.

Но это так. Красивая пустота.

Больно было видеть Алика в больничной куртке и штанах до щиколотки. Но самое страшное было видеть его припадки и не иметь возможности ему помочь.

Весь синий с кровавой пеной у рта, извивался он в судорогах, которые чуть стихнув, начинались снова и снова. Это называется – Status epilepticus. Мы все тяжело переживали, когда однажды ничем не удалось вывести нашего красавчика Алика из последнего для него Status epilepticus.

Лечился у нас маляр лет сорока. Он страдал шизофренией с галлюцинациями и агрессивностью, был физически сильным и, если впадал в агрессию, то наши здоровенные санитары не могли справиться с ним.

Он рычал как дикий зверь и был страшен.

Я часто заходила к нему в палату, чтобы сделать уколы, дать еду и лекарства, но он никогда не был агрессивным по отношению ко мне.

Хотя при этом, конечно, всегда присутствовал санитар для страховки.

Когда у маляра наступило временное улучшение, так называемый период ремиссии, его выписали домой.

Я жила в полу подвальчике на территории больницы.

Однажды он пришёл ко мне домой и разрисовал мою скромную комнату необычайным трафаретом.

По стенам и потолку летали дивные птицы в золотом и серебряном сиянии, росли и переплетались невиданные цветы.

Все, кто спускался в наш подвальчик, изумлённо останавливались и с восхищением оглядывались вокруг.

Я осторожно расспросила маляра почему он так хорошо относился ко мне, когда был болен и почему рисует этих райских птиц на стенах моей комнаты.

Он рассказал, что его окружали страшные чудовища, которые нападали на него. Он слышал их голоса, оскорблявшие его, он чувствовал их прикосновения.

Они угрожали расправиться с ним, а все окружающие были заодно с чудовищами.

По его словам, картины менялись когда приходила я. Меня, будто бы, окружали птицы и цветы, которые он нарисовал на стенах, исчезали чудовища и никто ему не угрожал.

Он хотел, чтобы я подольше находилась рядом.

Мне стало не по себе.

Если бы я могла это знать, я проводила бы каждую свободную минуту в палате самого «буйного» больного.

Чужая душа – потёмки! А если бы я была в его бреду чудовищем!

Тогда бы он, вероятно, пытался разделаться со мной…?

Много в людях скрытого и непонятного.

Мне все вокруг твердят, что надо быть таинственной. Да, я сама часто вижу, как окружающие теряют интерес к добрым и открытым, но в то же время как хотелось бы избежать страданий, порождаемых взаимным непониманием.

Мы часто испытываем к некоторым людям беспричинную любовь или ненависть, ищем общества одних и избегаем других, не ведая определённо почему.

Я думаю хватает в жизни таинственности, зачем создавать её искусственно, тем более если не испытываешь к этому желания, как я, например? Получается парадокс: за доброту и открытость приходится платить потерей интереса окружающих, в то время как скрытные интересны, даже если у них ничего за душой нет.

Тем не менее мне хорошо только, когда всё ясно и понятно, а всякая скрытность вызывает во мне опасение и желание поскорей уйти.

Следующий мой любимчик среди обитателей пятого отделения – это Моня Левин, тихое спокойное существо восемнадцати лет.

Он контактен, правильно отвечает на все вопросы, знает, где находится, но безразличен ко всему на свете и ходит, старательно что-то обходя, по чёткой системе шахматного коня.