Дурочка - Дора Карельштейн

Ему было, примерно, 35-40.

Впрочем, у наркоманов трудно определить возраст. Возможно он был моложе.

Учитывая, что он не был профессором и не имел привилегий, то его коечка стояла в общей палате, где обитали ещё человек 15-18, не являвшихся потомками дворян и не отягощённых чрезмерным воспитанием, которые, увы, к тому же были сумасшедшими.

У человека, впервые сюда попавшего, сама обстановка могла вызвать шок!

Больные находятся в невероятных позах: кто-то ползает, рычит и лает.

Другой, оживлённо жестикулируя, беседует с кем-то невидимым и периодически заливается смехом или плачем, ругается, прячется, обороняется и нападает.

Третий считает себя журавлём и стоит, поэтому на одной ноге в соответствующей позе, размахивая «крыльями».

Постоянный гул. Никогда не знаешь, с какой стороны ждать нападения.

Не ударят ли, не вырвут ли из рук алюминиевую миску с едой и Бог весть что еще.

Инженер был подавлен и безразличен.

Как только его привели),о было на моем дежурстве), он лег на койку, отвернулся к стене и так лежал все дни абстиненции.

Мы безуспешно пытались его кормить. Но он не мог есть, его сразу тошнило.

К счастью, на него хорошо действовали снотворные и мы держали его в полудремотном состоянии, чтобы он меньше страдал.

Это был мужественный образованный человек.

Постепенно, очень медленно, стало улучшаться его состояние, появился аппетит, ожили глаза.

Когда он немного поправился, мы разговорились.

Было интересно слушать о тех местах, где он побывал. Его рассказы о муках, которые он испытал в первую неделю лечения, я запомнила на всю жизнь.

Он описывал как боль, не утихая, терзает каждую клеточку.

Болят зубы, десны, глаза, язык, все внутри и все снаружи, каждая частица тела как живая рана.

Он был одинок, растеряв за время болезни всех родных и друзей, поэтому он, после стойкого выздоровления, еще длительное время находился в отделении.

Но наступило время, когда врачи решили выписать его на свободу.

На прощание он проводил меня домой после дежурства.

Мы в последний раз (и в первый) погуляли и еще раз поговорили. Мне стало грустно, когда я поняла, что с его стороны были какие-то надежды, было нечто большее, чем дружба.

Я испытывала к нему много разных теплых и добрых чувств: уважение, интерес, восхищение его мужеством, но только не любовь.

Я даже представить себе не могла ничего большего, чем прогулка днем по тихой улице, на расстоянии полушага. Он сказал, что жил всё это время надеждой всегда быть рядом.

С того самого первого дня, когда его привели и сдали мне под расписку жалкого растерянного, а я его гладила, заглядывала в глаза и заверяла, что все будет хорошо.

Он поклялся себе тогда сразу же, что так и будет. Он каждый раз ждал того времени, когда я снова приду на дежурство.

Теперь я сожалею, что испугалась, не обменялась с ним адресами, а попрощалась навсегда.

Разве так важно, что я не собиралась стать его женой.

Мы могли остаться друзьями, могли при необходимости помогать друг другу.

Но все было так, а не иначе.

Прощание на тихой улице было прощанием навсегда. И я никогда не узнаю, смог ли он излечиться от наркотиков окончательно, или при неудаче, он снова потеряет себя.

СОН ОДИННАДЦАТЫЙ.

Дремучий лес. В центре лужайки на пне сидит, почёсываясь и зевая огромный седой, белый Лев.

Перед ним, поджав хвост и выгнув спину, трясётся шакал.

В его жёлтых глазах горят злобно-заискивающие огоньки.

– Скучно мне. – Зевает Лев, обнажая огромные клыки и косясь на шакала.

– Может в людей поиграем? – скулит тот, передёргивая шкурой.

– Это как? – Грозно выпрямляется Лев.

– Изобразим зверские комедии с человеческими лицами.

– Не ты ли режиссёром будешь? – Ухмыляется в усы Лев.

Задумывается, почёсывает гриву и вдруг принимает решение:

– Президентским указом назначаю режиссером Оленя Рогатого!

Тебя, этим же указом, назначаю предводителем тайной полиции.

Подбери себе команду полицейских шакалов и волков.

Дятла определи стукачом – осведомителем, пусть за всеми наблюдает и стучит донесения.

Лев всё больше воодушевлялся и входил в присвоенную себе роль президента.

Шакал вытянулся и навострил уши, готовый выполнить любой приказ.

– Отыщи в лесу самого хитрого Старого Лиса, я назначаю его Главным Религиозным Деятелем. Всё лисье поголовье получает звания Проповедников.

Пусть разъясняют народу пользу вегетарианства и хорошей жизни на Том Свете.

Для изображения военных сцен, пригласи следующих исполнителей:

Акулы – Военно-Морские Силы,

Ястребы – Военно – Воздушные Силы,

Волки и Шакалы, отказавшиеся служить в тайной полиции, будут ползать на брюхе в пехоте.

Кого ты предлагаешь на роль юстиции? – Задумчиво поинтересовался президент.

– Предлагаю Пингвинов, они спокойны, рассудительны, полны таинственности и бесчувственны.

Пусть ведут расследования и вершат суд. У них и одежда подходящая. —Ответствовал предводитель тайной полиции.

– Утверждаю! – Рыкнул Лев, продолжая распределение постов.

– Курица хорошо владеет лапой, пусть представляет прессу.

Ворона будет каркать по радио, Сорока – собирать сплетни, т. е. новости. Обезьян пошлём на телевидение, чтобы подражали, кому мы прикажем и повторяли с нашего голоса то, что мы прикажем.

Им могут помогать в роли дикторов Цветные Говорящие Попугаи.

– Ну, кто там ещё остался? – Спросил Лев.

– Писатели и поэты – Осклабился, хихикая, Шакал.

– На роль этих, тащи пресмыкающихся! Змеи, ужи, ящерицы! – Злобно рявкнул президент.

– Черепаху определи в философы, сидит, понимаешь, 300 лет в своём панцире, как в бочке!

– Может Черепаху лучше в историки? – Опасливо завилял хвостом и задом Шакал. —300 лет!! Всё знает, всё помнит!

– Нет! – Лев трахнул лапой по пню. – В историки волоки сюда побольше белок.

Только они могут создать миллионы «загадок истории», заметая следы хвостом.

Только они могут так закопать исторические документы, чтобы не было опасений, что их найдут.

– Вы гений, Мой Президент! – Завилял всем телом шакал. – У нас всё как у людей!

Мы артисты-реалисты! Таких историков, как Белки, в случае чего и сожрать потом можно…– Мечтательно зацокал он языком и, осмелев, поинтересовался кто будет приглашён на роль врачей.

– Врачи!? – Лев поморщил шкуру. – Начнут вмешиваться в природу, выдумывать яды, которые принесут больше вреда, чем пользы? Обойдёмся без них. Разрешаю Шакалам и Волкам в свободное от работы время, исполнять роль санитаров леса…с широкими полномочиями!

Лев удовлетворённо потянулся, хищно посмотрел вокруг и облизнулся: – Ну, теперь всё?

– Нет… – промямлил Шакал, угодливо извиваясь, ритмично ёрзая и учащенно дыша.

– У них ещё есть… эти… ну как их… прости… тут… ки-ки-ки…– хихикал, ерзая, Шакал.

– Проститутки? На эти роли никого приглашать не надо, эти роли будут играть все, по ходу всего спектакля!

Теперь осталось пригласить побольше зверья в массовки, на роль НАРОДА.

Лучше всего пригони для этого кроликов и зайцев. У них длинные уши и короткая память. Они трусливы, доверчивы и хорошо плодятся.

Даже в неволе!

Итак, пять лет, я проработала медицинской сестрой в больнице для душевнобольных.

Чем же для меня были эти пять лет?

После возвращения из дома отдыха «Виженка», я не могла больше жить у добрейшей тёти Рейзолы и дяди Нёмы.

Я сняла комнату на той самой тихой улице, где потом произошло прощание с моим несчастным пациентом-наркоманом, и вновь вынуждена была жить самостоятельно на свою «огромную» зарплату медсестры (58 рублей).

Моё, отложенное до 18 лет детство, на этом закончилось окончательно.

Причиной была первая любовь, подобная той, что описана в «Песне Песней»

Мне вообще, начиная с трёх лет, не везёт в жизни, а в любви – особенно!

Сплошные мечты, надежды, страдания, разочарования и чуть-чуть придуманного счастья, всегда окрашенного в печальные тона.

Пинчик приходил ко мне домой, мы продолжали любить друг друга, но сознавая, что мы никогда не будем вместе, и, примирившись с этим, мы старались как-то бороться с этим чувством.

Мы пробовали не встречаться месяцами.

Я ходила в ДКА на танцы и возвращалась с провожатыми, которые бесследно исчезали, убедившись, что моя внешность обманчива и «скоропостижной» любви не получается.

А мой любимый Пинчик стоял иногда под дождём и ждал, чтобы увидеть меня хоть издали.

Потом, настрадавшись и убедившись, что разлука с обоюдного согласия ничего не меняет, мы переставали сопротивляться, решали, что мы никому не приносим вреда и начинали всё сначала.

Я бросала опостылевшие танцы, а он прогулки с Жоржиком, и мы сидели в садике около дома, где я жила и целыми вечерами целовались.

И это было прекрасное время, хотя и омрачённое безысходностью.