Ведьмина ночь - Екатерина Лесина

— А он?

— А он сказал, что уши оборвет, если буду и дальше лезть, куда не надо.

Аргумент.

Однако.

Пицца была вкусной.

Глава 15

— Ложусь на новом месте, — пробормотала я, пытаясь не утонуть в перине. — Приснись жених невесте…

Это все чушь.

И любая ведьма скажет, что подобный заговор, если на что и способен, то лишь воображение разбудить, не более того.

Но как-то…

Дети — а иначе воспринимать их не получалось, хоть убей — ушли, когда за окном стемнело. И Свята даже предложила мне отправиться с ними, переночевать в доме мэра. И, наверное, стоило бы согласиться, но я отказалась.

Как-то неудобно.

Да и вещи вот разложить надо. То есть, сперва забрать, заодно подкинув всю троицу к дому мэра, загрузить багаж, оставивши разве что несчастный холодильник, и вернуться.

Разгрузить.

Пройтись по дому, который в тишине вот, в вечерних сумерках, воспринимался иначе. И вовсе не такой уж большой. На первом этаже расположились просторный холл, лаборатория и кухня, а еще кабинет. Причем вход у него был отдельный, и от него к забору и калиточке протянулась аккуратная дорожка. С двух сторон её охраняли кусты колючего боярышника, словно предупреждая гостей, что не стоит сворачивать.

На калитке имелся молоточек.

И звоночек.

А еще она не запиралась, хотя, подозреваю, войти сюда просто так не получится.

Я прошлась.

До калитки и обратно. И на второй этаж поднялась.

Библиотека.

Кабинет, но уже другой, личный. Со столом, шкафами и пыльным букетом сухоцветов в старой вазе. Кружевные занавески. И в пару к ним — накидка на кресле, в котором явно хозяйка любила сиживать. Кожу вон протерла. Я погладила стол. И осторожно вышла.

Это… не для меня.

Афанасьев вернется, пусть и разбирает то, что скрыто в шкафах да столе. Я здесь гость. И забываться не стоит.

Пара комнат, обставленных скромно. Гостевые? И спальня, на пороге которой я замерла надолго… и не решилась.

Слишком уж…

Чужое?

Не такое?

Роскошная кровать из темного дерева. Тумбы в пару к ней. Комод. И гора из подушек. Тапочки у кровати, будто хозяйка только-только вышла.

Домашний халат на спинке стула.

Это тоже не для меня.

Мне и гостевой довольно. Там и прибраться легче, потому как пыли все одно изрядно. Но хоть окна открылись легко. Я и проветрила. А потом, погасивши свет, упала на кровать и руки на груди сцепила.

Ложусь на новом месте…

Какие женихи?

Хотя дети болтали. О женихах, невестах. И Мор подбивал кузена устроить забег в купальниках да вдоль реки, а Свята ворчала, что все бы ему на баб смотреть, и надобно испытывать невест иначе.

…приснись…

Не надо снов.

Пожалуй.

Просто отдых. А завтра… завтра придет и я решу, что делать.

…жених…

Я давно уже не невеста. И не знаю, хочу ли стать, потому что… потому что больно это. Вдруг да опять обманут? Поманят сказкой о чудесной жизни, помашут перед глазами фатой белой и розовыми перспективами, нашепчут в уши. Заморочат. А потом, когда поверишь, что все всерьез, отберут.

Выдерут из души, что веру, что надежду.

Нет уж.

Лучше одной.

Кота вот заведу. Черного и лядащего, злого ко всем. А ко мне одной — снисходительного.

С этой мыслью я и провалилась в сон.

Глубокий, что ямина. И я лежала в этой ямине, не способная пошевелиться. Я дышала и слышала, как из груди с присвистом вырывается воздух. Я ощущала тяжесть земли надо мной. И цепи, что плотно спеленали мое тело.

Влажно.

Сыро.

И не страшно. Я должна была бы испугаться. Любой нормальный человек испугается, а я просто лежу. Я… привыкла?

Или не я?

Я пытаюсь сказать что-то, но губы склеились, спеклись кровью. Разодрать их сил нет. Сил вовсе почти не осталось, и конец близок. Надо бы смириться.

Надо бы отпустить.

Кого?

Не знаю.

Из ямы меня выталкивает силой прежде, чем я успеваю толком понять, где же нахожусь. И я снова лечу, но уже вверх.

Небо синее.

Ясное.

И поляна. Обыкновенная, пожалуй. Или почти обыкновенная? Травка чересчур уж зеленая. В ней — маргаритки да одуванчики. Над ними поднимаются тонкие стебельки икотника. Облетает хрупкий белый цвет пастушьей сумки, падает в раскрытые бутоны вьюнка. Луг… не поляна, луг. Сырой, низинный, какие бывают при реке либо ручьях, там, где вода близка. И ноги мои тонут в земле. Я… иду.

Куда?

К дубу, что высится мрачною громадиной. Какой он… слов нет. Сколько ж лет стоит? Сто? Двести? Пятьсот? Метров пять в обхвате. Или даже десять? У меня глазомер такой вот, женский, глубоко приблизительный. Главное, что этот дуб заслоняет все-то, что за ним находится.

Но я знаю, что мне надо.

К нему.

Туда, где древо продавило землю, пусть даже опиралось оно на корни свои. Они выныривали из земли, скрываясь в жирной травяной зелени. За один я едва не зацепилась. Толстенный, с мою ногу, змеею выглянул и змеею же ушел ниже.

Иду.

Спешу.

Пока сон не закончился, потому как жених женихом, невесты тоже стороною, но мне очень надо… не знаю, что именно, но надо.

Тень дуба падает на плечи. И становится даже холодно. Это наверное я там, в яви, окно закрыть позабыла, а лето летом, но ночи порой студеные. Главное, что я вполне себе отдаю отчет, что нахожусь во сне. И все вокруг, то ли игра воображения, то ли ментальная проекция. Второе вернее. Не мой профиль, конечно, но в пользу этого свидетельствует и моя отстраненность, и это вот желание до корней дуба добраться.

И добираюсь.

На последнем шаге спотыкаюсь и, не удержавшись на ногах, падаю. Аккурат руками траву приминаю. А в нос лезут пушистые шапки клевера. Огромные какие… меж ними мелькает что-то.

Хвост змеиный?

Так и есть.

Я змей не боюсь. Они, если подумать, куда людей безобиднее. Да и в краях наших, если кто и водится, то большею частью ужи безобидные. Но то была гадюка. Она медленно выползла из травы, позволив разглядеть бурое жирное тело свое.

— Здравствуй, — сказала я, глядя в белесые змеиные глаза.

Змеи плохо видят. Но может, во сне все иначе?

И на плоской голове змеиной поблескивают золотые чешуйки. Я поднимаюсь. Так и есть, не желтые, как у ужа, а именно золотые.

— Доброго дня, — я кланяюсь змее. — И прошу прощения, что побеспокоила вас, госпожа Гадюка…

…а правит всеми гадами земными царь Змеиный, Полозом рекомый…

Еще одна то ли сказка, то ли легенда.

…сидит он во глубинах огненных, у самого сердца земного. И чешуя его золота, а глаза — каменья драгоценные, которые он пастью гребет и поднимает наверх. А наверх он выходит по весне, аккурат после дня русальего.

Валентинова доклад делала. И не по книгам, бабка у нее имелась, старая, родом откуда-то с Приуралья, где в Змея-Полоза верили крепко. Правда, Валентинова клялась, что жертв давно уж не приносили, во всяком случае человеческих.

Только…

Как-то не убедительно, что ли.

Голос её помню, грустный, заунывный даже.

…выходит и оборачивается добрым молодцем. Лицом светел, волос — золото чистое. Глаза вот тоже золотые, по ним только и узнать-то Полоза в человечьем обличье можно, ибо зрачок у него змеиный.

Одну-то ночь всего дозволено Змею-Полозу средь людей гулять.

Он и ходит, бродит, ищет девку какую. А нашедши, сманивать начинает, говорит о любви слова сладкие…

Не только змей таков.

В Гришке вон золота живого ни на рубль не наскребется, а говорил все одно красиво.

…и если заслушается девка, согласится пойти со змеем, то возьмет он её на руки, да разверзнется земля, да шагнет он в глубины свои, где вновь же обличье примет истинное.

И сожрет.

Нет, этого Валентинова не говорила, замолчала тогда превыразительно, позволяя каждому додумать. Наши и додумывали, хихикали вон потом, шепотком делясь друг с другом вариантами.

А Валентинова уже иным, сухим тоном, сказывала, что Змея-Полоза крепко в горах почитают.

И что жертвы ему приносили. Скотьи и людские. Что когда-то давно, во времена смутные, выбирали каждый год девку из тех, которые красивые, чтоб без изъяну, да вниз сводили, стало быть, в невесты змеиные. Оставляли в пещере с наказом служить батюшке-Полозу. А если не годна будет, то возвращаться поутру.

Ни одна не вернулась.

Много жен у Полоза, и не все они — людской крови. Как уж там, жрал он их или еще чего, да только нет-нет, но появлялись у Полоза дочери.

Змеевны.

Так их называли. Про них как раз немного ведомо. Валентинова только и обмолвилась, что их люди крепко опасаются.