Греховные радости - Пенни Винченци

— Останься, пожалуйста.

Она кивнула, предупредила Шарлотту, поцеловала отца и вернулась в опустевшую гостиную «Монастырских ключей»; Кендрик вошел за ней следом и закрыл дверь.

— Ну что ж, — спросил он; противоречивые чувства переполняли его, и от этого он был скован и держался напряженно, — как ты?

— Хорошо, — ответила она. — А ты?

— Тоже. Вот. — Он кивнул. Они оба замолчали.

— Мне так жаль твоего отца, — проговорила она, — очень жаль.

— Да. Но так для него определенно лучше.

— Да. Наверное, лучше.

— Я соскучился по тебе, — сказал он вдруг.

— И я по тебе тоже соскучилась.

— Я… мне жаль, что все так получилось.

В его словах прозвучала какая-то решительность, окончательность; Георгина, в общем-то ожидавшая с его стороны какого-либо жеста или слова, которые могли бы подсказать, что он хоть немного отступает от всего сказанного им ранее, выжидательно смотрела на него.

— Да. Мне тоже жаль.

— Я просто чувствовал… ну…

— По-моему, я знаю, что ты чувствовал, Кендрик. Ты это высказал тогда очень ясно.

— Для меня это было важно.

— Что было для тебя важно? — Она ощутила, как в ней пробуждаются и начинают нарастать все ненужные сейчас отрицательные, враждебные эмоции и упрямство, такие же, как в ту кошмарную ночь в мае.

— Чтобы я… чтобы мы… ну, чтобы мы прежде всего поняли друг друга.

— Безотносительно ко всему остальному?

— Да, безотносительно. Жить можно только так, Георгина. И нашу совместную жизнь я себе представляю только таким образом.

— Ну что ж, — проговорила она, решительно загоняя вглубь огромный ком, очень больно вставший у нее в горле, — тогда, пожалуй, и к лучшему, что у нас не будет никакой совместной жизни, правда? Раз уж мы не можем договориться с тобой о чем-то столь важном. Имеющем такое принципиальное значение.

— Да, пожалуй, — тихо ответил он. — Значит, ты продолжаешь думать так же, как и тогда?

Георгина молча смотрела на него. Последние пять месяцев, с их странной смесью счастья и горя, одиночества, мужества, которое она в себе открыла, и страха перед тем, что может ждать ее в будущем, — эти пять месяцев мгновенно промелькнули у нее перед глазами. Она подняла взгляд на Кендрика, которого так любила, и больше всего на свете ей захотелось сейчас рассказать ему о том, что произошло за эти месяцы, поделиться с ним теми чувствами, которые на самом деле владели ею. Она подошла к окну и стала вглядываться в темноту, стараясь найти нужные слова, составить нужные фразы. Молчание затягивалось; первым его нарушил Кендрик.

— Ладно, ничего. Прости, что я снова начал этот разговор. Наверное, нам лучше быть врозь. Намного лучше.

— Кендрик…

— Нет, — перебил он, — нет, не надо. По правде сказать, я и сам думал, что говорить больше не о чем. Сам так думал. Извини, если я поставил тебя в неловкое положение. У тебя здесь своя жизнь, у меня в Нью-Йорке — своя. Я сейчас создаю круг постоянного спроса на мою живопись, — добавил он с немного наивной гордостью. — Наверное, у нас с тобой была просто детская влюбленность. Ну что ж, хорошо, что мы во всем разобрались, пока еще не слишком поздно. Мне нужно идти к деду, он сегодня ужасно выглядел. — И протянул ей руку. — До свидания, Георгина.

Сделав над собой невероятное усилие, она ответила на его взгляд спокойно, почти холодно. Взяла протянутую руку и сказала:

— До свидания, Кендрик.

— По-видимому, тебе так удобнее, — произнес он, как-то странно улыбаясь ей, — без меня. А ты немного пополнела.

Очень скоро она все поняла; почти сразу же после того, как они расстались окончательно. Как-то утром она проснулась, оттого что ее подташнивало; что-то будто ударило ее изнутри, она моментально села в постели и тут же с ужасающей ясностью вспомнила само это ощущение и то, с чем оно бывает связано. Георгина бросилась в ванную, и там ее вырвало.

— О боже, — измученно проговорила она, сидя на корточках и вытирая глаза, из которых ручьем лились слезы. — Господи боже ты мой!

Она решила сохранить ребенка. Решение это пришло к ней еще тогда, в то самое первое утро, когда она сидела на полу ванной комнаты. Ребенок был единственным, что оставалось у нее от Кендрика, и она хотела этого ребенка. Вырастить его в Хартесте не составит никакого труда. Няня ей поможет. Впервые с тех пор, как они расстались с Кендриком у дверей аэропорта, она ощутила нечто похожее на счастье. Наконец, наконец-то у нее и в самом деле будет ребенок! Не будет больше угрызений совести, не будет горя и сожалений. Будет ребенок. Свой собственный. Ей было безразлично, что скажет ее отец. Она для него и так делает больше чем достаточно. Возможно, когда он свыкнется с этой новостью, то будет даже доволен. Она ходила по дому и имению, незаметно поглаживая свой совершенно плоский еще живот, радуясь тому, что ее подташнивало, и улыбаясь глуповатой, но счастливой улыбкой.

Няня догадалась довольно быстро. Как-то утром она зашла в комнату Георгины, когда та отлеживалась после особенно сильного приступа тошноты; вид у Няни был неодобрительный.

— Опять, да? — спросила она.

— Да, Няня, опять. Не ругай только меня, пожалуйста, мне и так всего хватает. Да, я беременна и решила оставить ребенка. Вот так вот.

— Как я понимаю, это от Кендрика.

— Разумеется, от Кендрика. От кого же еще, Няня?!

— Ну что ж, тебе это на пользу.

— Пока я никакой пользы не чувствую, — ответила Георгина, прикрывая глаза.

— Ты выглядишь счастливой, — заметила Няня.

— Значит, ты меня не очень осуждаешь?

Няня внимательно посмотрела на нее.

— Колыбелька у нас еще сохранилась, — только и проговорила она.

После похорон, когда она окончательно поняла, что остается с ребенком одна, что никакого замужества не будет, не будет мужа, который стал бы помогать ей, и, кроме того, живот у нее увеличился уже настолько, что скрывать это дольше становилось невозможно, Георгина решила, что пора рассказать обо всем Александру. Он имел право знать; а если она будет жить в Хартесте да еще собирается рожать здесь ребенка, то пусть это и покажется кому-то чрезмерной щепетильностью, но она должна спросить у него разрешения.

Александр к этому времени чувствовал себя уже хорошо, но по большей части пребывал в каком-то смятении; он начал снова целыми днями работать на ферме, был озабочен весенними хозяйственными делами и планами: завести новую породу оленей, открыть молочную ферму… Однако Георгина продолжала тревожиться о нем: он стал почему-то подолгу просиживать в оружейной комнате, а нередко она заставала его поздно ночью сидящим над бухгалтерскими книгами. Однажды она набралась мужества (зная, что такие вопросы всегда сердят его) и спросила, нет ли у него каких-либо финансовых проблем, но Александр на удивление спокойно заверил ее, что никаких проблем нет, просто финансовые аспекты его новых планов и замыслов весьма сложны и поэтому приходится тратить очень много времени на их обдумывание. Пару раз он съездил в Лондон («По делам, дорогая», — туманно отвечал он, если Георгина его спрашивала); но больше всего ее тревожило то, что он уже не однажды слетал в Нью-Йорк. Когда Георгина проявила интерес к этим поездкам, выразила свое удивление, попыталась расспросить о них — выяснить, например, какова их цель, — в глазах Александра сразу же возникла так хорошо знакомая ей жуткая пустота, и она почувствовала, как он куда-то удаляется от нее; он отказался что бы то ни было объяснять, заявив, что это исключительно его личное дело, и, опасаясь невольно причинить ему боль, Георгина поспешно сменила тему разговора. Потом она поговорила обо всем этом с Шарлоттой; та согласилась, что действительно все выглядит как-то странно.