Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Тут перенял большевик (мелкий, крупные из них перестали сюда ходить, и правильно). Что Интернационал в 1914 пал от одного револьверного выстрела, и буржуазия смеялась. Да разве можно при капитализме строить здание, чтоб оно не развалилось? Только тогда может быть Интернационал, когда во всех странах произойдёт революция. Вместе с Шейдеманами не стройте изменнических замков Интернационала!

И опять анархист — Сахновский (их мало, но красноречивы) . Вместо конференции с профильтрованными социалистами — пусть в Германию едут наши люди раздавать прокламации о том, чего желает русский народ. И разбрасывать их с аэропланов. И почему мы не можем брататься? Мы поедем на фронт говорить с немцами!

Ему кричат: милости просим! а мы на своих плечах немцев испытали!

Тут вышел солдат, и:

— Я проклинаю те условия, что я не так умён, как Скобелев, и не могу ему ответить. Ещё нужно подумать, защищать ли свободу, я думаю — мы империалисты. Бараны те, кто повели меня 21-го на улицу. Устраните власть — и мы тогда всё сделаем.

В зале и смех, и шум. Мыслящая материя ищет своего пути к постижению бытия. И характерны большевицкие нотки. А им — перегораживают пути свои же социалисты.

Но в интернациональном обращении всё же много и правильного. Против — голосовали только анархисты и максималисты, это малая кучка. А большевики воздержались. Принято.

И теперь вышел Церетели, оправдывать своё порочное обращение к солдатам. Не лично его как человека, но как успешного лидера соглашательского большинства Гиммер стал просто ненавидеть. Уверенно говорил, и слышно хорошо.

Маскировал, что обращение к солдатам — не самостоятельное, а примыкает к решению об Интернационале: наша инициатива созыва конференции погибла бы, если бы сейчас был прорван фронт, и погибла бы революция. И западные народы, не освободившиеся от империалистического дурмана, сказали бы: вот к чему приводит революция, к погибели своей страны. Так вот, надо внушить всему нашему населению, что мир наступит тогда, когда мы будем сильны. (Ну, типичный же милитаристский трюк из лаборатории плутократии!) „Без завоеваний” поняли так, что не надо и наступать. Но по стратегии иногда надо и наступать, для самой обороны, предотвратить беду. Нужно внушить всей демократии, что борьба за мир совсем не есть заключение мира, да ещё сепаратного.

Это слушать невозможно! Тошнотворная, наивная, лживая речь „благородного” вождя в интересах магнатов союзного капитала. Ваша „борьба за мир” приведёт к захватам в духе Милюкова. Беспощадно проматывая силы революции, набирают взамен громкие наивные слова о престиже революции. Развращение революционного сознания масс! Революция, демократия и армия — головой выдаются буржуазии! Превратили Совет — в придаток Временного правительства. Буржуазия видит Совет — у своих ног...

Нет! Если революция не убьёт войну — война убьёт революцию.

Думал ли Гиммер в победном вихре Февраля, что так скоро, беспомощно доживёт до этого великого предательства?.. Подставили двух послушных депутатов от армий — скорей, скорей воззвание к солдатам!

И вот — оно. Его писал Войтинский, — ещё на памяти, как был боевой товарищ, а засосало в то же болото.

Товарищи солдаты на фронте! Лишения, которые вы сейчас несёте, — дело рук царя и его приспешников, грабителей и палачей. Совет обратился ко всем народам с воззванием... но ничего оно не будет стоить, если полки Вильгельма... Что будет, если русская армия сегодня воткнёт штыки в землю? Разгромив наших союзников, германский император, помещик и капиталист поставят свою тяжёлую пяту на нашу шею... Мы зовём к революции в Германии и Австро-Венгрии, но нужно время, чтоб они восстали, а это время никогда не наступит, если вы не сдержите натиска врага на фронте. Теперь вы защищаете не царя, но своих братьев. (Лукавая казуистика!) Но нельзя защищаться, решив во что бы то ни стало сидеть неподвижно в окопах; иной раз ожидать нападения — значит покорно ждать смерти. Не отказывайтесь от наступательных действий. (Всё-таки — тон умоления, раскат революции так просто не остановишь!) Вы с открытой душой идёте брататься, а германский военный штаб использует...

Большевики требуют: прежде чем обсуждать воззвание здесь — обсудить его на заводах и в полках! Чхеидзе вставлен в колею: Совет — самое высокое собрание. Кричит большевик: „Тут зажимают рот! Буду жаловаться своим шести тысячам избирателей!”, — а ему кричат обмороченные: „К пушке его привязать! В Германию отправить!” И — всё равно заголосовали.

Как сказал вчера Керенский, правда, лучше б не дожить до этого дня. Предали Манифест...

Но и на этом вожди не успокоились, нет! Опять Церетели. Спекулируя на советской конъюнктуре, он полный хозяин здесь. Сегодня приняли два исторических документа, но у нас есть и внутренний фронт, и имя ему — анархия. И анархия переходит в действия, мы с этим не можем помириться. Все свободные помещения должны быть на учёте, и нельзя их занимать без Исполнительного Комитета.

А, ещё ж эта у вас заноза! Ну, и как вы справитесь, посмотрим? Анархистов — уговорами не возьмёшь, а большевиков — так и уговаривать не посмеете.

А вот как. Выходит со словом круглолицый Гоц. Не покрасневши, берёт на себя революционный ветеран полицейскую задачу против своих же революционных товарищей. Вот, он вчера ездил на переговоры с анархистами в захваченный дом герцога Лейхтенбергского. Ночью они ушли, а сегодня проверено, что они наделали. Полный хаос, перепорчены ковры, портьеры, мебель. (Вряд ли в этом зале найдёте сочувствие герцогу.) Вскрыты все хранилища, взломаны шкафы, побиты вазы. Разорили кладовую съестных припасов, винный погреб, шампанское. (Охлос облизывается — жалко нас там не было.) Унесено ценное оружие, даже шпага Наполеона, всё столовое серебро, переоделись в костюмы герцога и в кружева — и только тогда уехали автомобилями.

Оживление и гогот. Не рассчитал Гоц. И не стыдно ему продолжать?

А сейчас захватили за Невской заставой особняк детского садика. А теперь — Гоцу ехать на переговоры и в дачу Дурново. И он просит Совет поддержать решение Исполнительного Комитета: выразить резкое порицание захватам.

На трибуну вырывается необузданный лохматый Блейхман. Если Совет примет такое постановление — он станет на буржуазную точку зрения. Большевики и эсеры тоже занимают чужие помещения — а когда занимают анархисты, то поднимаются сразу разговоры. Пусть господа, которые заседают в вашем Исполнительном Комитете, пьют шампанское с герцогом и с Дурново — а мы, анархисты, не сойдём со своего революционного пути и не подчинимся!

Невыгодный момент для Исполкома.

И максималист-булочник присоединяется к анархисту: Совет не имеет права лишить жён и детей рабочих — парка герцога Лейхтенбергского.

Но нашёлся выгодный момент и у Гоца:

— Что касается защиты интересов Дурново, то я в своё время за покушение на него отбыл 8 лет каторги, не знаю как Блейхман. Мы — не Дурново защищаем, а общественный порядок.

Отбил удачно.

Вышел эсер:

— Эсеры получили помещение с согласия власти, у нас не было никакого. А вот анархисты захватывают, хотя их товарищ Сахновский имеет собственных две дачи и мог бы их пожертвовать партии. Надо сначала жертвовать своё, а потом захватывать чужое.

Хохот и бурные аплодисменты. И Сахновский же тут, в зале, попал.

Большевик кричит: „А у Скобелева есть имение!” (Тоже правда.)

Тут анархисты стали ругать Гоца и Церетели поносными словами. Президиум пригрозил принять меры против тех, кто не умеет пользоваться свободой слова.

И проголосовали готовую резолюцию: захваты имущества пагубны для дела революции, они создают почву для провокаторов. Учиняющие такие захваты — ослушники воли революционного народа и пособники контрреволюции.

Постыдно для Совета. Это буржуазии пугаться анархистов, но не нам.

И — подавлены анархисты: их 9 голосов против двух тысяч.

А большевики — не против, не стали и воздерживаться, проголосовали за, как ни в чём не бывало. Уже и в рядовых влил Ленин свою выдержку.

А что ж? Развитие страны и армии — опережает уже и Совет! Ленин прав: революция, конечно, в тупике, и её надо перетряхнуть. Истинное движение революции вперёд теперь, конечно, возможно только через завоевание Совета пролетарскими группами. Да уже устарело и деление на большевиков и меньшевиков: есть крыло революционное, и есть крыло социал-патриотическое, и в пределах первого могли бы социалисты объединиться, — а Плеханова конечно не пригласим, да теперь и не Церетели, никого, кто стоит за „национальную независимость”.

Но непостижимый Ленин, кажется, и рубил сук, на котором сидел. Он не хотел объединяться даже и с революционными социалистами. Он, вот, не хотел даже ехать разговаривать с западными социалистами. Он, вот, вооружал свою отдельную Красную гвардию. Сокрушительно-захватная мудрость. Или просчёт?