Май без императора - Николай Буянов

«30 вантоза XII года, — сообщалось в газете, — в Венсеннском замке военный суд под предводительством полковника Юлена приговорил к смертной казни опасного государственного преступника принца Луи-Антуана де Конде, герцога Энгиенского. Означенный преступник обвинялся в подготовке заговора с целью убийства Первого консула республики Наполеона Бонапарта.

Жители столицы хорошо помнят ужасной силы взрыв, прогремевший на улице Фиалок, близ здания Гранд Опера. Взрыв сей был учинен тайно прибывшими из Англии злодеями, дабы убить гражданина Первого консула, и лишь Божье провидение спасло последнего от гибели. Спешим сообщить, что несмотря на потрясение, вызванное происшествием, гражданин Первый консул прибыл в Оперу, не опоздав к началу увертюры Гайдна, и сказал приближенным, бывшим с ним с ложе: „Эти наглые роялисты собирались взорвать меня. Что ж, мы тоже не станем с ними миндальничать. Пусть они знают, на что мы способны!“ Эта краткая речь была встречена бурными овациями…»

Мой собеседник еще что-то говорил, помогая себе жестами, что-то доказывал и с кем-то спорил, но я не слышал его. В голове было пусто, как в комнате, из которой вынесли мебель.

Принц де Конде, герцог Энгиенский, был казнен во рву Венсеннского замка ранним утром 21 марта 1804 года.

И какой-то совсем юный лейтенант (газета упоминала его имя: О’Делуа), командовавший расстрельным взводом, подошел затем к телу принца, тронул его концом шпаги и усмехнулся:

— А поговаривали, будто у королевских отпрысков в жилах голубая кровь. Оказывается, врут. Та же самая кровь, что и у всех.

И его товарищи, взяв ружья на плечо, ухмыльнулись в ответ, как люди, хорошо выполнившие свою работу. В газете, конечно, ничего похожего не было, но я очень ясно представил себе эту картину: зябкий сырой рассвет, комья земли во рву, под кирпичной стеной, и белозубая улыбка юного лейтенанта, не нюхавшего пороха…

— Но при чем здесь герцог? — вырвалось у меня помимо воли.

— Как? Вы не поняли? Да ведь он стоял во главе заговорщиков, тут черным по белому… Еще, небось, и денежки получал от английского правительства.

— Разве его вина была доказана?

— Да уж наверняка, можете мне поверить. Хотя вот что я вам скажу, сударь: будь я военным судьей — я бы не утруждался поисками доказательств. Знаете, сколько простых прохожих погибло при том взрыве возле Оперы? Двадцать! Двадцать невинных душ… Так вот, я бы взял двадцать… нет, пятьдесят роялистов, из тех, кто прислуживал Бурбонам, и вздернул бы на фонарных столбах вдоль дороги. Кстати, а вы, месье, не из эмигрантов ли?

Я тут же успокоил его, заверив, что и вправду долго жил за границей, но отнюдь не по политическим соображениям.

— Вот как? — подобрел он. — Чем же вы там занимались, позвольте спросить?

— Служил коммивояжером на фабрике в Бюлертале, — ответил я, решив придерживаться первоначальной легенды. — Теперь хочу попытать счастья в Лионе — там живут мои дальние родственники. Хотя я не уверен, что смогу их разыскать.

— То-то я гадал, почему вы не в курсе последних новостей, — заметил мой собеседник. — Что ж, дай вам Бог удачи, месье…

— Гийе, — представился я. — Арбо Гийе.

— Жорж Катильон. Обувное предприятие «Катильон и сыновья» в Париже.

— Ваше предприятие, должно быть, процветает?

Толстяк хмыкнул.

— Раньше, при Людовике, у меня была крошечная мастерская — мы шили башмаки и перебивались с хлеба на квас. В революцию мастерскую разгромила толпа. А сейчас я владею пятью магазинами с самой модной обувью, и еще мы продаем армии сапоги — самый ходовой товар в наше время. Наш будущий император имеет весьма воинственный характер… к счастью для меня. У вас очаровательная малышка. Где же ее мать?

— Не знаю, — ответил я чистую правду.

Месье Катильон осуждающе покачал головой:

— Вот они, современные нравы… Чем думаете заняться, если ваши родственники в Лионе не отыщутся?

— Поеду в Париж, — ответил я не задумываясь — так же не задумываясь, как назвал Лион вместо графства Фуа, куда направлялся на самом деле. — Правда, у меня нет там знакомых, но это меня не беспокоит. В Бюлертале я считался хорошим специалистом — думаю, и в Париже не останусь без работы.

Собеседник посмотрел на меня с одобрением.

— Что ж, будете в наших краях — милости прошу заглянуть ко мне, — он протянул мне маленький картонный квадратик с адресом на улице Ля Пинэ.

За время путешествия из Бадена во Францию (нет надобности подробно описывать его) Жанна-Луиза заметно вытянулась и похорошела. И превратилась в убежденную почемучку: «Почему?» стало ее любимым словом. Им она доводила меня до нервных колик.

— Почему? — спрашивала она, указывая пальчиком на деревья по обеим сторонам дороги.

— Что «почему»? — переспрашивал я. — Почему листочки на деревьях зеленые?

Она кивала. Я пускался в пространные наукообразные объяснения (чем человек меньше разбирается в каком-то предмете, тем наукообразнее и непонятнее он изъясняется — это я давно заметил), в конце концов путался, краснел и замолкал, отделавшись фразой «Так устроил Господь. Понятно?»

— Да, — обычно говорила Жанна, очаровательно морща лобик. — А почему?

Наверное, ее забавляли мои взгляды на разные вещи — от того, почему Земля круглая, а люди с нее не падают, до того, почему считается неприличным сморкаться в подол платья.

Удивительно, но здесь, в Фуа, ровным счетом ничего не изменилось. С крутого холма открывался вид на окрестные фермы. Я подхватил Жанну на руки, спустился вниз по тропинке и подошел к изгороди, за которой виднелся дом с зелеными ставнями. Я подошел к двери, уняв бьющееся сердце, и позвонил в медный колокольчик, висевший над косяком. Я ожидал, что откроет доктор Торнамболь, постаревший на семь лет. А пуще всего — что дверь вообще останется запертой.

Однако она отворилась. И я увидел на пороге женщину.

У нее были карие глаза с зеленоватым отливом, тонкий прямой нос и полураскрытые, словно для поцелуя, губы. И роскошные волнистые волосы одного цвета с глазами — разве что немного посветлевшие с того дня, когда я гладил их последний раз. Волосы выбивались из-под кружевного чепца и падали на правую щеку, совершенно скрывая ее. Женщина непроизвольно потянулась к ним, но отдернула руку и вытерла ладонь о передник. На левой ее щеке белело маленькое пятнышко от муки — должно быть, женщина месила тесто перед тем, как открыть дверь…

Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Жанна у меня на руках завозилась и неуверенно сказала:

— Тетя…

— Эту тетю зовут Франсуаза, — внезапно охрипшим голосом пояснил я, и осторожно поставил девочку на землю.

Женщина сделала шаг с крыльца и качнулась вперед — я едва успел подхватить ее.

— Анри, — прошептала она сквозь слезы. — Анри, родной мой…

Пресвятая дева, как же давно никто не называл меня этим именем…

— Отец умер три года назад, — сказала Франсуаза, колдуя у очага. — Я похоронила его на кладбище за церковью.

Я обратил внимание, что она старается не поворачиваться ко мне правым боком. А когда она все-таки случайно повернулась, я вздрогнул. Через всю ее щеку — от верхнего края скулы наискосок до шеи — тянулся длинный шрам, будто от ножевого или сабельного удара. Франсуаза перехватила мой взгляд, покраснела и отвернулась.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Солдаты, — отозвалась она тихо и как будто виновато. — Еще тогда, в Париже. В тот год, когда ты уехал.

— Синие? Тебе отомстили за то, что ты не донесла на герцога?

— Не знаю. Они ни в чем меня не обвиняли — просто ворвались в дом, и… Видимо, им нужно было только поживиться — на кухне лежало столовое серебро… Я испугалась и закричала. Один ударил меня, и я потеряла сознание. Очнулась — лицо в крови, а дом разграблен…

Я скрипнул зубами, словно от внезапной боли. В тот год, когда мы перебрались в Эттенхейм, и графиня Шарлотта, впервые отворив двери еще не обжитого поместья, впустила туда кошечку — где-то она вычитала об этом странном обычае, распространенном, кажется, у русских…

В тот день, когда моя жена, моя Франсуаза, умирала в разоренном доме на улице Клери, и меня не было рядом с ней. И можно сколько угодно говорить себе, что мы разлучились отнюдь не по моей вине, что мой долг был находиться рядом с герцогом — что толку от этого…

Я порывисто обнял Франсуазу и зарылся лицом в ее волосы. Она отшатнулась и напряглась, но не выдержала, обмякла и уткнулась лицом мне в грудь, а я шептал ей что-то ласковое и успокаивающее, и целовал в мокрые ресницы…

И думал о том, что ее шрам вовсе не кажется мне уродливым. А потом, когда Жанна заснула, и я поднял Франсуазу на руки и уложил в постель рядом с собой, то обнаружилось, что все мысли вовсе исчезли из моей головы, и стало не до них…