Май без императора - Николай Буянов

Мои руки по инерции продолжали перебирать бумаги, перекладывать их с места на место, а ноги… Ноги вдруг ослабли. И почудилось, будто пол стал зыбким, как болото, и неверным, как детские качели.

— Арестован? — хрипло переспросил я. — Но за что?

Катильон горько посмотрел на меня.

— Вы что, Гийо, газет не читаете? — поинтересовался он и вдруг грохнул кулаком по столу. — Почему вы не доложили мне, что здесь произошло позавчера? Я хозяин, и должен знать обо всем, понятно?!

— Прошу прощения, сударь, я просто не придал этому значения, — виновато пробормотал я. — Один из покупателей (военный, судя по форме) выразил возмущение высокой ценой на сапоги. То есть я ни в коем случае не считаю эту цену высокой, но…

— О чем вы там бормочете? Какие еще сапоги?

— Офицерские. Из мягкой кожи, пятьдесят франков за пару…

— Его убили вчера утром, — перебил меня месье Жорж, и мне показалось, что он сейчас разрыдается. — Этого вашего чертового покупателя-военного закололи, как свинью, в собственной постели! И Банно обвиняют в убийстве!

Он закрыл лицо ладонями и принялся раскачиваться из стороны в сторону наподобие китайского болванчика: дьявол побери этого Банно, надо же, такой тихий был малый, не вор, не пьяница, и зачем я только принял его на работу, осел, теперь магазин прогорит: ни один солидный покупатель не придет в магазин, где за прилавком стоял убийца, я так надеялся, что это предприятие станет моим, ведь мне скоро тридцать, а я до сих пор клянчу деньги у батюшки, Господи, ну почему я не убил этого Банно собственноручно — я бы, конечно, сел в тюрьму, но, по крайней мере, знал бы, за что…

— К нам приходил дознаватель. Этакая крыса в сером мундире, в пенсне на кончике носа, расспрашивал о Банно… Полиция нашла друзей того военного, выяснила, что тот повздорил с приказчиком, пришли к Банно домой и выволокли из-под кровати башмаки с окровавленными подошвами — этот идиот даже не подумал избавиться от них. А в прихожей у покойного лежали сапоги в коробке с клеймом моего магазина — какие еще, к дьяволу, нужны доказательства? Да еще консьерж…

— Что консьерж? — тупо спросил я.

Катильон отчетливо всхлипнул и ответил:

— Консьерж опознал в Банно посыльного.

Жорж Катильон повысил меня в должности, прибавил жалование и иногда приглашал на корпоративные обеды к себе домой. Чем-то я приглянулся ему, хотя я не мог понять причины этого. А когда спросил напрямик, то услышал:

— Вы кажетесь мне порядочным человеком, Гийо. Не лизоблюдом, не подхалимом, не попрошайкой — этого-то добра вокруг меня пруд пруди. Звезд с неба не хватаете, но выглядите надежным. В вас нет двойного дна — поэтому я и принял вас на работу без рекомендаций.

И Жорж дружески похлопал меня по плечу. Я склонил голову в знак благодарности и подумал, что месье Катильон, несмотря на свой незаурядный ум (а иначе как он сколотил бы состояние, когда другие разорялись?) — всего лишь человек. И ему свойственно ошибаться…

Роже Банно умер в Безансонской тюрьме от сердечного приступа, не дождавшись казни. Я чувствовал себя виноватым в его смерти, вечно испуганное выражение лица Банно никак не шло у меня из головы.

…Ноги сами принесли меня в церковь. Вообще-то я никогда не отличался особой набожностью: мой батюшка вспоминал имя Бога крайне редко, и не всегда в почтительных выражениях, а матушка… Матушка, бывало, молилась перед старинным распятием, висевшим на стене в спальне — должно быть, просила за моего отца, который в ту пору воевал где-то вдали от Франции… Впрочем, я был тогда совсем юн и мало что помню.

Церковь находилась на площади Трините перед лениво журчащим фонтаном. Фонтан выглядел изрядно обветшавшим: штукатурка на бассейне местами обвалилась, обнажая кирпичную кладку, и сами кирпичи были старые, покрытые трещинами и лишайником. В густой зеленоватой воде плавали клочки бумаги и сорванные ветром листья.

Внутри церкви было тихо и почти пусто. Только какая-то старуха в шерстяной юбке горячо молилась перед распятием, да две женщины — судя по виду, служанка и ее госпожа — сидели на скамье недалеко от входа, обе в скромных, но довольно дорогих платьях и шляпках с вуалями. Цветные витражи в стрельчатых окнах скрадывали солнечный свет. Я прошел по истертым каменным плитам, присел на переднюю скамью и неожиданно услышал возле себя тихое посвистывание.

Этот звук издавала одежда невысокого пожилого священника: он был в сутане с короткой крылаткой и оттого напоминал кардинала Ришелье со старой гравюры. Почему-то он остановился подле меня. Я несмело поднял на священника глаза, и он тихо спросил:

— Простите, сын мой, но давно ли вы были на исповеди в последний раз?

— Не знаю, — честно ответил я. — Должно быть, давно…

Он повернулся, и ни слова больше не говоря, двинулся по проходу к маленькой кабинке, забранной малиновым бархатом. Он словно точно знал, что я последую за ним.

Я с трепетом присел на узкую скамью, чувствуя себя… даже не знаю, как объяснить. Будто в далеком детстве, когда, набедокурив, прибегал к матери и утыкался лицом в ее колени. И замирал, не в силах выговорить ни слова. Тут, в исповедальне, меня тоже хватило не намного. Понадобилась почти минута, чтобы я, проглотив застрявший в горле ледяной ком, выдавил из себя:

— Я согрешил, святой отец. Страшно согрешил…

— Посмотрите, госпожа, опять тот человек с грустными глазами, — услышал я шепот у себя за спиной.

Голос принадлежал одной из женщин, которые обычно приходили сюда вдвоем и садились на скамью возле входа — я знал об этом и не стал оглядываться.

— Тише, Долли. Будет неловко, если он услышит.

— Но он выглядит так романтично… Мне кажется, он переживает из-за несчастной любви…

— Скорее, в его семье кто-то умер, — возразила вторая. — И перестань глазеть, это неприлично.

Шепот умолк. Я сидел неподвижно, глядя на изображение Девы Марии в плаще с капюшоном — она казалась живой и напоминала мне мою матушку. Интересно, бывал ли Банно в этой церкви. Наверняка да, если его дом находился где-то неподалеку. И наверняка нет, если он жил на другом конце Парижа. Я не знал, где жил Банно и был ли он примерным прихожанином. Я не знал, была ли у него семья, любила ли его жена или изводила бесконечными нападками, был ли он верен ей или тратил половину жалования на любовницу — я не знал о нем ничего, кроме того, что он умер из-за меня и вместо меня.

Простите меня, святой отец, ибо я согрешил…

Тем временем к женщине подошла служанка, они о чем-то посовещались и тоже двинулись к выходу. Служанка заинтересовала меня слабо, но вот ее госпожа…

Когда она проходила мимо, я поднял голову и на секунду встретился с ней взглядом. Я не рассмотрел ее лица — оно по-прежнему было скрыто вуалью, но я на Библии мог бы поклясться, что женщина красива. Не симпатична, не привлекательна, а именно красива — абсолютно естественной и абсолютно недоступной красотой, которой можно восхищаться, но кажется кощунственным любить. Это было все равно, что любить звезду. Или огромный алмаз, украшающий королевский скипетр. Я невольно усмехнулся про себя: похоже, ваш интерес к жизни вовсе не иссяк, месье Анри Тюмирье, вы еще способны замечать женщин и даже вполне адекватно реагировать на них. Вы можете размышлять о других, совершенно посторонних людях, ненадолго забывая о своих, вовсе не посторонних умерших…

Эта улица была настолько узкой, что казалось, будто верхние этажи домов смыкаются над головой, подобно пещерному своду. Впечатление усиливали надвигающиеся сумерки, и мне вяло подумалось, что захоти кто-нибудь меня ограбить — вряд ли он нашел бы во всем Париже место удачнее. Поэтому я почти не удивился, услышав из-за угла дома сдавленный крик. Странно только, что жертвой в этот раз был выбран не я…

Кричала женщина. Скорее возмущенно, чем испуганно, я даже решил поначалу, что стал невольным свидетелем супружеской ссоры, но через секунду мужской голос произнес:

— Кошелек, сударыня. И не вздумайте рыпаться, иначе я подпорчу вашу мордашку…

Я никогда не был особенным храбрецом — случались моменты (ох, случались!), когда мне было стыдно за собственную трусость. И в другой момент, заслышав крик, я, возможно, предпочел бы свернуть на соседнюю улицу от греха подальше. Не знаю. Обо всем этом я подумал значительно позже, спустя несколько часов. Но сейчас…

Сейчас мои ноги сами рванулись вперед, не дожидаясь команды мозга. Я стремглав вылетел за угол — и увидел двух женщин в окружении трех бродяг самого гнусного облика. Сумерки мешали рассмотреть обстановку поподробнее, но зато и бродяги пропустили момент моего появления на сцене. К тому же они были так поглощены своей добычей…

Будь я героем рыцарского романа — я бы наверняка вышел сейчас на середину мостовой, обнажив шпагу, и сказал что-нибудь приличествующее случаю. К примеру, «Защищайтесь, господа. Или вы привыкли воевать только с женщинами?» Беда лишь в том, что я был один против нескольких врагов, и я был безоружен. И рыцарскими романами не увлекался даже в юности, потому что мой батюшка, приверженец строгих методов воспитания, считал такое чтение пустой тратой времени. Так что первого из бандитов я свалил, без затей ударив его кулаком по затылку.