Горацио (Письма О. Д. Исаева) - Борис Фальков

Наконец, Одре достигает отпущенного ему Богом и хроникой предела: он придаёт своей партии организацию, неотличимую от организации государства. Точнее, не своей партии — а партии себя. Вообще-то регистрирует её он под названием «Партия правды и свободы», но поскольку партия сразу же запрещается правительством, и не разваливается, а руководитель её остаётся на своём месте — руководит по-прежнему, то становится ясно: не в регистрации дело, а в том, что под «правдой и свободой» Одре непоколебимо понимает самого себя. Совсем не замечая того, что правда и свобода противоречат друг другу. Единственно себя, но себя не вполне единого, а раздвоенного, а то и растроенного. Пресуществлённого в два, а то и в три лица: правды, свободы, и дочери её необходимости. А повествование, стало быть, вступает в фазу терроризма утроенного, соответственно трём лицам руководителя террора: сверху, снизу и сбоку.

Противоречие, заложенное в основу программы партии Одре, эта быстро тикающая бомба должна неизбежно взорваться и разнести организацию на части, чего по определению не может с нею сделать идентичная ей другая организация Вечножвачный Бегемот. Это ясно всякому. Кроме Одре: тот не замечает уже ничего, ему вообще не до дискредитировавшего себя метода наблюдения, ему едва хватает времени действовать. У него этого времени всего-то — вечнопроносящийся в одно мгновение сквозь него миг. И это к счастью, ведь он подталкивает своими действиями не что-нибудь там незначительное, а саму фабулу хроники. И она беспрепятственно бежит вперёд, к своему собственному концу.

В заключение о самом настойчивом, неустанно воспроизводимом деянии Одре. О допросе всех встречающихся на табличках хроники, и за их границами, женщин на предмет рецепта любовного напитка. Следователь надеется составить подлинно действенный рецепт из ингредиентов, уже бытующих повсеместно, но без заметного пока успеха. Напомним, что любовный напиток — лишь эвфемизм, скрывающий напиток бессмертия. Это нами строго установлено. Поэтому заметить отсутствие успеха при применении традиционных ингредиентов легко: смерть буквально косит людей на обоих берегах канала. Отсутствием успеха объясняется и то, что Одре получает целый воз желаемого, ведь никто не держит ничего в тайне, ни на что не берёт патент. Тут и различные индийские пряности, завезенные африканцами, масла, испражнения животных, выделения половых органов, настойки на крови и слюне… Все они, по словам поставщиков, способствуют выделению спермы клиента в течении удлинённого, и даже бесконечного времени, или, если хотите, спермы жертвы. Но Одре знает, о чём идёт речь. Что скрывается и под эвфемизмом «бесконечное выделение спермы». Его не проведёшь. Он знает, что в этом троичном определении должно акцентировать, выделять курсивом или кавычками не слово «сперма», и ещё менее того «выделение», ведь эти ложные акценты — манёвр неутомимых врагов, а слово «бесконечное». Он знает, что речь идёт об истоках жизни, об уничтожении служанки смерти — времени, о вечности, не имеющей границ, о бессмертии.

Но найденные Одре ингредиенты и в самом деле не действуют, как показали поставленные им эксперименты. Ему следовало бы сделать вывод, что враги тут не причём, что дело вообще не в ингредиентах, и вообще не в напитке — а в том, что во время его приёма под рукой должна быть женщина, которую собираются полюбить, не какая-нибудь иная. Что пить должно одновременно с ней, в один и тот же миг. Что закреплённый успехом после приёма напитка рефлекс повторится, уже без всякого напитка, впоследствии, как это происходит при заболевании алкоголизмом или наоборот, при лечении от него. И тогда можно будет назвать свою любовь чувством крепким и постоянным, как тот же алкоголизм, любовью верной. Ибо половой акт, как выяснится, происходит не между низменными и изменчивыми, уязвимыми и нестойкими частями тел партнёров, а в частях возвышенных, неизменных, стойких, ничем не уязвимых и не прошибаемых: в их головах.

Одре же делает иной вывод из своих экспериментов, а именно — что все ингредиенты фальшивы и подсунуты ему врагами для его унижения. И что верных ингредиентов он пока попросту не нашёл, но обязательно ещё найдёт. Так мания величия неизбежно порождает манию преследования, если они не суть одно и то же, так величайшее в этом мире оказывается неизмеримо малым. Так в борьбе за правду теряется возможность постичь истину. Так уготавливается себе самому конец, который предназначался противнику. Иначе говоря, Одре предстоит неизбежно умереть. Но об этом — в следующей части.

И это к счастью, ибо жизнь становится для Одре тяжёлой болезнью, сродни шизофрении, с её растроенным осознанием действительности. Что же это такое, совсем не различать, где сами события, а где их простое изложение на табличке! Так запутать порядок табличек, что уже не различать их номеров, и располагать их в обратном порядке! А одну из табличек считать сразу тремя, а то и, не находя для другой соответствующего номера, вообще не ставить его на ней! А вот эту актуальную табличку, хоть и номерованную, так растянуть, что записанное на ней никак не могло бы на ней поместиться, для этого потребовалась бы трёхметровая доска, и эту табличку — даже не пытаться разделить хотя бы на три! Не свидетельства ли всё это слишком далеко зашедшего расстройства…

Но Одре не одинок в своей болезни, вся Европа ею болеет, однако, не теряет надежд. Она стремится преодолеть болезнь при помощи прогресса. А также других веселящих напитков. Например, преодолеть расслоённость слепого сознания — его же слепотой. Разрозненные части повествования — действием, то есть, вещью противоположной повествованию, и даже противопоставленной ему. И сделать всё это любой ценой, даже ценой смерти. Что же это такое: жизнь — болезнь, а смерть — от неё исцеление! Ещё раз, ещё три раза: ужас… И увечья, увечья, вопиющие увечья, эти бесконечные ступеньки к смерти, к окончательному исцелению.

Фоном хронике служит, как и всегда, народ. Не определяется, впрочем, что оно означает, это слово. Народ по преимуществу — кельтский. Его не волнуют все описываемые проблемы. Это ещё одно, пусть и косвенное, но поистине неопровержимое доказательство кельтского происхождения столь же равнодушного к этим проблемам проходимца Тристана.

Здесь заканчивается второй том. Опять-таки, всё действие происходит в хорошо нам знакомой обжорке.

Между тем фабула быстро движется к развязке, а хроника к концу. И это не может не вызывать в участниках действия некоего беспокойства. Их инстинкт самосохранения, столь слабо заявлявший о себе прежде, просыпается и начинает влиять на ход событий. Это сразу же проявляется в не предусмотренных автором инициативах героев и, как следствие борьбы хрониста с этими инициативами, в незапланированном, непомерном разветвлении фабулы. Линии, раньше стремившиеся к соединению и синтезу, вдруг начинают самовольно распадаться, теряют между собой связи. Недомолвки, ошибки, синтаксические нелепости, анахронизмы занимают на табличках всё больше места. Борьба хрониста против такого самовольства приводит лишь к тому, что в хронике появляются лишние, взявшиеся буквально ниоткуда персонажи. А персонажи задуманные и ведомые автором оттуда исчезают — в то же никуда. И никто не в силах этому помешать.

В таких неуправляемых обстоятельствах и автору трудно найти способ оставаться самим собой, то есть, руководителем обстоятельств, а хронисту — их хладнокровным наблюдателем, свидетелем. Что там — трудно, попросту невозможно. Вот ведь уже и Гувернал распадается на автора и хрониста, как это видно из последних его фраз. Поэтому его решение, вернее, их обоюдное решение — автора и хрониста, вычистить из хроники силой, убрать из неё всё, что не подчиняется их намерениям, попросту убить лишние души представляется не только допустимым, но и единственно доступным. Однако, чем больше он убивает, чем больше пустого пространства возникает на табличках и вокруг Гувернала, тем более обнаруживается то, что ему до сих пор удавалось как-то скрывать, а именно: он сам в роли героя своей же хроники. И его личные, до сих пор тщательно скрываемые, интересы в развитии событий.

В свою очередь, это вызывает беспокойство и у читателя хроники, нет, не просто беспокойство, а панику. У паники — веские причины: не распространяется ли власть над телами и душами персонажей, эта безграничная власть хрониста, также на тела и души читателей?! Вот ещё вопрос. И подозрения в адрес Гувернала ещё усиливаются.

Итак, и хрониста поражает болезнь, свирепствовавшая до сих пор лишь на деревянных страницах его хроники. Ему уже невозможно отстоять своё Я в прежнем его виде. Его Я, столь напоминающее теперь — Они, лишённое оболочки, придававшей форму его душе, прорвалось сквозь пробитую болезнью дыру в иммунной системе, защищавшей его от всего внешнего, защищавшей от Оно авторское Я, и, лишённое границ, Я смешивается с Оно вне границ пробитой оболочки. Сквозь дыру в оболочке бесформенной теперь души сквозит и столь тщательно скрываемая авторская тайна. Хронист теряет необходимое при такой работе равнодушие к происходящему. Его личная заинтересованность всё назойливей себя проявляет, и нагло показывает себя всем посторонним.