Дикая роза - Айрис Мердок

В её спокойном взгляде крошечной точкой мелькнула неудовлетворенность. Рэндл заметил это с радостью и одновременно от души пожалел её, поняв, что она пытается увести его от мыслей о её очень уж ограниченном опыте. Он весь преисполнился силы.

— Мы с тобой друг друга стоим, верно?

На это Линдзи улыбнулась и кончиком пальца коснулась его носа.

— Линдзи, Линдзи, — проговорил он, задыхаясь от нежности, — скажи, ведь это начало чего-то? Мы с тобой уедем?

— Не знаю. Я ведь тебе сказала — это надо заслужить. И не забывай, пожалуйста, что нам очень хорошо и так.

— Да, нам, конечно, хорошо, — произнес Рэндл осторожно. Он не был уверен, насколько серьезно она говорит, и не хотел ошибиться. — И однако же я медленно, но верно схожу с ума.

— А я нет! — Линдзи с притворным высокомерием надула губки.

— Но ты уйдешь со мной? — Он жаждал, чтобы она его подстегнула. — Ради бога, Линдзи, ведь ты меня любишь?

Она нахмурилась, и он, умоляюще глядя на нее, прочел в её глазах страшный своей прозаичностью ответ.

— Деньги, — сказал он. — Да.

Линдзи кивнула.

— Да, продолжал он, — деньги нам нужны. — Он не стал оскорблять её словами: „Я могу заработать денег, если ты мне поможешь“. Такой женщине этого не скажешь. Оборот, который приняла их беседа, отрезвил его, но холодное прикосновение пусть даже враждебной действительности после бестелесных фантазий всего прошедшего года приятно возбуждало. Наперекор всему в нем забрезжила надежда.

Не уступая Линдзи в цинизме, который пьянил не хуже нежнейших любовных шуток, он спросил:

— Капитал её достанется тебе?

Линдзи чуть улыбнулась понимающе и нащупала под столом его руку.

— Только если я пробуду с ней до конца.

— А конец близко?

Она пожала плечами.

— Она, мне кажется, притворяется старой, — сказал Рэндл, — а на самом деле не так уж стара. По-твоему, она больна чем-нибудь?

— Ничем она не больна. Проживет сто лет.

— Гм, — сказал Рэндл. — Тогда надо нам подумать о чем-нибудь другом.

— Это тебе надо подумать о чем-нибудь другом.

— Славно ты мне помогаешь, черт побери. — Он сжал её руку. — Скажу тебе одно. Мы должны сойтись, дорогая, и очень скоро, иначе я умру от нереальности. Вы вдвоем умудрились превратить меня в какую-то фикцию. Я должен тобой овладеть, Линдзи, иначе я просто перестану существовать. Так что я предлагаю такую программу: сперва мы сойдемся, потом я как-нибудь раздобуду денег, потом мы подумаем, что делать дальше.

— Нет, — сказала Линдзи, отнимая руку. — Программа такая: сперва ты думаешь, потом добываешь деньги, потом мы сходимся.

— Так, — сказал он, — ты, значит, решила применить пытку? — Его трясло, но он обожал её за это. — Да?

Она ответила сердито:

— Да, если ты этого пожелаешь.

Пожелает, пожелает! Он покорно пробормотал:

— Мучительница…

— Да не будь ты таким слабым, Рэндл, — сказала Линдзи раздраженно и посмотрела на часы. — Пора нам идти домой.

— Уже? О господи! — Он глянул на неё исподлобья. — А что, если я теперь же уведу тебя, просто не пущу домой?

— Не можешь, — ответила она просто и встала.

Это было так верно, что Рэндл даже не дал себе труда задуматься, в каким смысле это верно. Как пришибленный он вышел вслед за нею из бара.

— Не вешай голову, — сказала Линдзи, беря его под руку. — Так или иначе, ты же должен подумать. Должен подсчитать издержки. Может быть, окажется, что я тебе и не нужна. Ты только вспомни, сколько в Грэйхеллоке чудесной мебели!

— Дрянь ты, — тихо сказал Рэндл. — Я день и ночь подсчитываю издержки. Миранда. Остальное. Я все подсчитал, и ты мне нужна — и отлично это знаешь.

— Миранда, — повторила Линдзи. — Да. — Она глубоко вздохнула и крепче оперлась на его руку.

Он знал, что она боится этой темы, и сразу всполошился, не спугнул ли её. Он не хотел, чтобы по его милости в её сознании осталась заноза, которая могла бы постепенно обрасти неприязнью к нему. Он сказал:

— Это не страшно. Миранда почти взрослая, и к тому же очень неглупый человечек. Вот увидишь. Она тебе понравится, и ты ей тоже.

— Сомневаюсь, — сказала Линдзи. — Ну да это неважно. Право же, это неважно.

Они дошли до её дома и остановились в темном подъезде. Он взял её за обе руки, посмотрел на нее, потом крепко обнял. И, едва удержавшись, чтобы громко не застонать от желания, спросил себя, почему в этот заветный час согласился пойти с нею в бар, а не увез её на такси в свою квартирку в Челси. Но и этого он по каким-то неисповедимым причинам не мог сделать. А потом она прильнула к нему, и он почувствовал такой недвусмысленный отклик на собственную страсть, что все остальное исчезло.

— Рэндл, Рэндл, — прошептала она, словно будя его после долгого сна, и мягко высвободилась. — Пошли.

— Нет. Я не пойду. Иди одна.

— Она огорчится, если ты не придешь. Не надо её сердить. Она старенькая.

Рэндл заколебался.

— И все-таки нет, — сказал он. Сила так и распирала его. — Приду завтра. А сейчас — нет. Сейчас я хочу побыть один и думать о тебе. Не хочу, чтобы эта чудесная минута с тобой была испорчена, прежде чем я упрячу её поглубже себе в душу.

— Да, ты подумай, — прошептала она. — Но не обо мне. Ты думай практически, Рэндл, милый. Думай практически, хорошо?

Покоренный её нежностью, он ответил:

— Да, да, да. — И с чувством почти что торжества, рожденного собственной воздержанностью, смотрел, как она уходит по длинному коридору. Зеленая дверь открылась и снова закрылась, наступила тишина. Он ещё подождал минуты две. Если б знать, что они там говорят друг другу!

Глава 14

— Его преподобие Слон, — со смешком доложила Миранда, просунув голову в дверь, — эту простенькую шутку она готова была повторять без конца. И тут же затопотала вниз по лестнице.

Энн, стиравшая пыль в комнате Рэндла, остановилась с тряпкой в руке. Ей не хотелось видеть Дугласа. Хотелось быть тихой и печальной и чтобы её оставили в покое. Сама печаль уже была ценным достижением. Энн порой заходила в комнату Рэндла, но всегда под каким-нибудь предлогом. Сейчас, перед тем как уйти, она огляделась. Солнце освещало небольшую светлую комнату. Все было аккуратно прибрано. Дрезденские чашки с золотым ободком выстроились по ранжиру на камине. Ярко-синие изразцы с птицами блестели по обе стороны каминной решетки. На стене красовались гравюры с розами — по четыре на двух темно-красных паспарту. Белое с синим валлийское покрывало мягко взбегало на подушку. Ветхими в комнате были только две игрушки — Тоби и Джойи, сцепившиеся мягкими, вытертыми лапами на кровати. Тоби был коричневый, а Джойи белый, и оба за долгие годы потеряли по глазу и изрядную часть шерсти. Энн чувствовала, что она им сродни, что она тоже старый, пыльный предмет, с которого время от времени спадают какие-то шерстистые ошметки. Ее радовало, что игрушки ещё здесь. Большой альбом Редутэ Рэндл увез с собой — она сразу заметила пустое место на белых книжных полках. Но туда, где живут Тоби и Джойи, туда он вернется. Невинную часть себя он оставил на её попечение. У двери она снова остановилась. Чем-то все здесь было похоже на комнату мальчика, эстетствующего и немного женственного.

Энн почти не видела Дугласа Свона после отъезда Рэндла — с того вечера, когда злосчастному священнику пришлось ретироваться, столь явно уронив свое достоинство. Тогда же серьезно заболела его мать, и он уехал за ней ухаживать. Таким образом, у неё ещё не было случая обсудить со своим духовным наставником новую ситуацию — если посчитать её новой. И сейчас она была далеко не уверена, прельщает ли её перспектива выслушивать его утешения, а может быть, и советы. Ей часто казалось, что Дуглас Свон, возможно по профессиональным соображениям, толкует характер Рэндла слишком оптимистически. Нельзя было сказать того же о Клер, от которой Энн успела наслушаться бурных соболезнований и которая расписывала Рэндла в самых зловещих красках. Целомудренная симпатия Дугласа к Энн, конечно, не оставалась для неё секретом. Со своей стороны она проявляла несколько болезненный интерес к супругу Энн, как бы смакуя его эксцессы. Энн уже давно чувствовала, что Рэндл сильно занимает воображение Клер, и, когда после какого-нибудь очередного рэндлианского безобразия Клер восклицала с особенной горячностью: „От моего мужа я бы такого не стерпела! Я бы ушла!“, Энн чувствовала в своей приятельнице прямо-таки тоску по неистовой страстности, тоску, которую мягкий, рассудительный Свон едва ли был способен утолить.

Однако в самое последнее время (как подозревала Энн, следуя увещеваниям в письмах Дугласа) Клер сменила свое „Довольно терпеть такое обращение, дорогая!“ на „Он вернется, дорогая, вот увидите“. В том же духе, несомненно, будут и изустные увещевания самого Свона; и Энн, спускаясь по лестнице, испытывала чувство вины и безнадежности. Ее долгая битва с Рэндлом, казалось, постепенно лишала её всех непреложных ценностей, которыми она жила, словно у неё исподволь, кусочек за кусочком, отнимали реальный мир и прятали его в каком-то неизвестном ей месте. В самих ценностях она от этого не разуверилась. Она не ждала, что внезапный поворот выключателя осветит совершенно новую для неё сцену. Но было уныние, была пустота. Не может она стать такой, какой её хотели бы видеть другие. Это она чувствовала, готовясь выслушать слова, которые, несомненно, скажет ей Дуглас. И в то же время, подходя к дверям гостиной, она просто радовалась посещению друга.