Бургомистр города Верне - Жорж Сименон

Он нарочно замешкался. Она вздохнула:

— Не забывайте, Терлинк, что это я обмывала вас с ног до головы, когда вы болели брюшным тифом.

Он резко выпрямился:

— Что вам нужно?

Атмосфера в доме становилась удушливой. Марта поместилась в прежней комнате Эмилии, по другую сторону лестничной площадки. А так как эту комнату давно уже превратили в кладовку, повсюду, включая и коридоры, пришлось распихать старую мебель и большие платяные корзины.

Чувствовалось, что по ночам в доме кто-нибудь — Марта или Мария обязательно не спит. На лестнице раздавались осторожные шаги служанки, шедшей дежурить у больной или возвращавшейся к себе, либо кого-то еще, кто спускался вскипятить воды. И все время свет из-под дверей, голоса, словно шепчущие молитву.

— Мне нужно несколько минут, чтобы поговорить с вами, Терлинк. Можете одновременно приводить себя в порядок.

День был так сер, а небо так низко, как если бы за окнами натянули занавес. На площади открылся рынок. Везде маячили зонтики, с навесов капало.

— Ну, что вам еще?

Он злился на себя за то, что, ненавидя ее, не способен это скрывать.

Вероятно, она не заслуживала ненависти. Ей никогда не везло. Ее муж, гентский органист, а в свободное время дирижер, вскоре после женитьбы заболел, и на уход за ним ушел медовый месяц Марты. По смерти он не оставил ей ни сантима.

Несмотря на это, Терлинк не слышал от нее ни слова жалобы. Она просто называла вещи своими именами. Не считала себя опозоренной только потому, что ей пришлось стать кассиршей в Брюсселе. В сорок пять лет оставалась такой же, как в двадцать, и никогда ни о ком не говорила плохо.

Не проистекала ли ненависть Терлинка из того, что свояченица была дочерью Юстеса де Бэнста?

Чистя зубы, он знаком показал, что слушает ее.

— Я по поводу Эмилии, — ровным тоном начала она.

Тереса и та не посмела бы коснуться этой темы: тут Терлинк был особенно раздражителен. Эмилия — это его личное! Это никого не касается. С зубной щеткой во рту он сердито смотрел на свояченицу.

— По-моему, вам лучше решиться…

— На что решиться?

Ну не прав ли он был, когда не хотел присутствия Марты в доме! Не прошло и десяти дней с ее приезда, а она уже позволяет себе заниматься Эмилией.

— Вы знаете, Терлинк, что я имею в виду. Но вы, вероятно, не знаете другого — что рано или поздно у вас будут неприятности.

Отфыркиваясь, он умылся, взял махровое полотенце. Марта стояла на том же месте, и весь ее вид свидетельствовал, что она решила идти до конца.

— Не далее как вчера доктор Постюмес говорил о ней со мною…

— Постюмес?

На этот раз в тоне его послышалась угроза. Постюмес? Да он, Терлинк, раздавит его, если…

— Перестаньте пыжиться — не стоит труда. Лучше вытрите мыло за ушами.

Постюмес сказал мне только то, что я знала и без него: начались разговоры.

— Об Эмилии?

— Да, об Эмилии. И о вас. Кое-кто, кого вы знаете, спрашивал Постюмеса, вправду ли ваша дочь помешана и не место ли ей в лечебнице…

— Кто?

— Не важно. Люди из ратуши.

Брился Терлинк через день, сегодня бритья не полагалось, и он был почти готов.

— Что ответил Постюмес?

— Что связан профессиональной тайной. Однако есть женщина, которая обозлена на вас…

— Что за женщина?

— Мать Жефа Клааса.

Взгляд ее непроизвольно посуровел. Тереса явно рассказала ей о смерти Жефа и о том, что за четверть часа до этого он приходил к Терлинку. Можно не сомневаться, что в комнате у больной обе сестры, вполголоса и осторожно поглядывая на дверь, часами пережевывали эту драму.

— Так во что же вмешивается мать Жефа Клааса?

Да, во что? А ведь он уже четырежды посылал ей деньги! Так он еще никогда ни с кем не обходился. Он даже не мог бы сказать, какое чувство им движет. Тем не менее факт налицо.

— Шляясь в подпитии по лавкам, она не перестает говорить о вас и об Эмилии. Хотите все знать? Так вот, она дошла до того, что рассказывает, будто ваша дочь привязана к кровати и вынуждена делать под себя; что нормальный человек не выдержит и минуты у нее в комнате — так там воняет; что вашей жене запрещается…

Взволнованная, она на минуту смолкла. Зять стоял перед ней прямой, неподвижный, с тем застывшим видом, который все чаще принимал в последнее время.

— Дальше.

— С чего начинаются такие вещи, знает каждый, а вот чем они кончаются, не знает никто. В Верне вас не любят, Терлинк.

Это правда: его боялись. Ну и что?

— Вам не кажется, что уже хватит держать больную дома? В Де-Панне есть хорошая лечебница, где вы могли бы навещать Эмилию всякий раз, когда…

Неожиданно ей почудилось, что он ускользает от нее. И хотя она по-прежнему стояла в метре от Йориса, ей казалось, что он уходит все дальше и дальше. Он смотрел на нее. О чем он думал?

— Что с вами, Терлинк? Почему вы не отвечаете?

— Я?

Что отвечать? Зачем? Выходит, Марта не понимает.

Он машинально посмотрел на потолок: там, выше этажом, лежала Эмилия.

На секунду глаза его затуманились, кадык дернулся, но свояченица этого не заметила.

— Я не расстанусь с дочерью, — объявил он наконец, и голос его вновь изменился, став таким обычным, словно разговор шел о каком-нибудь пустяке. Нахмурясь, Терлинк вперился в Марту:

— Чего вы ждете?

Она не шелохнулась. Йорис готов был поклясться, что она мысленно читает короткую молитву, чтобы собраться с мужеством и пойти до конца.

— А еще…

— Послушайте, Марта…

Он закурил сигару, хотя еще не пил кофе. Потом прошелся по комнате так, что затрещал пол.

— Я позволил вам приехать, хоть это и противоречило моим принципам.

Этот дом — мой дом. Понятно? Тереса — моя жена, Эмилия — моя дочь, Мария — моя служанка и бывшая любовница. И не стоит делать большие глаза. Все это случилось, потому что должно было случиться, и тут уж ничего не изменишь. Что, все еще не понятно?

Да, она действительно не понимала, хотя смутно догадывалась, что же он хочет сказать и не говорит.

— Мой дом…

Он посуровел, произнося эти слова. Это были не слова любви, скорее…

Марте не хотелось слишком отчетливо сформулировать свою мысль — да, слова ненависти!

Дом, к которому вольно или невольно он был привязан. Дом, семья, заботы, лежащие на его плечах…

— Вы хотели поговорить со мной об Остенде, не так ли?

И губу его вздернула презрительная усмешка, подлинный смысл которой был ясен только ему.

— Полагаю, что насчет Остенде тоже рассказывают разные разности. Чего же вы ждете? Начинайте проповедь.

Почувствовав, что у нее нет сил продолжать. Марта пролепетала:

— Предпочитаю оставить вас наедине с вашей совестью.

Как бы то ни было, совесть не помешала ему проделать все то же, что и каждое утро: спуститься вниз, велеть Марии подать завтрак, затем подняться к Эмилии и отнести ей утреннюю еду.

В такую глухую пасмурную погоду мансарда выглядела еще более зловеще.

Пахло там действительно скверно, но ведь Терлинку из-за приступов Эмилии редко удавалось убраться как следует.

Может быть, следовало прибегнуть к смирительной рубашке? Один раз это тоже правда — безумную привязали к кровати. Полотенцами — так, чтобы не поранить. Терлинк позвал на помощь Марию в надежде капитально убрать комнату и вымыть покрытую пролежнями больную.

Однако у Эмилии случился такой приступ, что она зубами искромсала себе губу, а глаза у нее закатились так, что страшно было смотреть.

Сегодня она вела себя тихо. Тянула свою жалобную мелодию, играя с собственными пальцами и, похоже, даже не замечая присутствия отца.

Спустившись, Терлинк зашел к жене, наклонился над нею, прикоснулся ко лбу губами.

— Добрый день, — поздоровался он.

Она устало подняла глаза, боязливые и покорные одновременно. Потом, словно для того чтобы придать Себе бодрости, торопливо глянула на сестру.

— Удалось поспать?

— Очень мало, — отозвалась она почти неузнаваемым голосом. — Но это ничего. Скоро я усну надолго-надолго.

Слезы приподняли ее морщинистые веки, покатились по щекам. В комнате было пасмурно и печально. Здесь тоже пахло болезнью и ее тошнотворной кухней.

— Я попросила, чтобы меня навестил священник… Вы не сердитесь?

Терлинк отрицательно покачал головой и вышел. Это был его дом! Он завернул к себе в кабинет за сигарами и машинально обошел то пресловутое место, которое определял с безошибочной точностью, хотя оно не хранило никаких следов.

Пасха уже минула. Терлинк носил теперь не выдровую шапку, а черную шляпу и, когда не было дождя, выходил на улицу в одном пиджаке.

Он пересек площадь, пробираясь между овощами, птицей и здоровавшимися с ним женщинами. Перед ним на фоне серого дня высилась башня и толчками двигалась по кругу стрелка часов.

Не его ли была и ратуша?

Там над камином висел Ван де Влит в своем карнавальном наряде. Там Терлинка ждали кресло и бумаги, аккуратно разложенные на столе.

— Господин Кемпенар, попрошу…