Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он бедный? — спросила Юнис.
— Наверное, — ответил я. — Средний класс.
— Он автобус водит, — сказала какая-то женщина.
— Водил, — сказала другая.
— Его выгнали перед визитом этого центрального банкира, — сказала третья.
— Китайского центрального банкира. — Первая, постарше, в вонючей футболке, явно из маргиналов (что она забыла в этом районе Манхэттена?). Ее товарки весьма недобро косились на Юнис. Может, стоит сообщить толпе, что моя новая подруга не китаянка? Но Юнис погрузилась в свой эппэрэт — или, может, притворилась.
— Не бойся, милая, — шепнул я ей.
— Он жил возле Ван-Вик, — сказала маргинальная всезнайка. — Они не хотят, чтоб китайский банкир увидел бедноту по дороге из аэропорта. Портит нам имидж.
— Сокращение Ущерба, — сказал молодой негр.
— А что он делает в парке?
— Департаменту возрождения не понравится. М-да.
— Эй, Азиз, — заорал негр. Ответа не последовало. — Эй, браток. Сматывайся, пока Нацгвардия не нагрянула. — Человек в кепке ГТУ продолжал сидеть, где сидел, — чесал ногу и медитировал. — Ты же не хочешь в Трою, — прибавил неф. — Они и супругу твою заберут. Ты же их знаешь.
Наверное, этот Азиз — из движения «снизу» а-ля Великая депрессия, про которое говорила Нетти Файн. Мы с Юнис всего несколько часов вместе, а уже свидетельствуем историю! Я вынул эппэрэт и принялся снимать Азиза, но молодой неф заорал:
— Ты чего это надумал, сынок?
— Меня подруга попросила прислать Изображение, — сказал я. — Она на Госдеп работает.
— На Госдеп? Ты, блядь, издеваешься? Убери эту штуку, мистер. Уебок двухпартийный, Кредитный рейтинг 1520, раздобыл себе девку на двадцать лет моложе, ты глянь на него.
— Я не двухпартийный, — сказал я, однако сделал, как велели. Я совсем растерялся. И испугался чуть-чуть. Кто все эти люди? Американцы, надо думать. Но что это теперь значит?
Разговор у меня за спиной перешел на болезненную тему Всемирного Китая.
— Чертов банкир китайский, — кричал кто-то. — Когда приедет, порежу на куски все свои кредитки и в рожу ему кину, вместо конфетти. Стрельнуть бы ему прям в лапшичную задницу.
Китайские туристы на внешних подступах к хижине уже расходились; я решил, что разумнее увести и Юнис. Рукой обхватил ее за плечи и мягко повел вниз по холму, прочь от всех, кто мог ей навредить, к Судомодельному пруду.
— Да нормально я, нормально, — сказала она, выкручиваясь из моих объятий.
— Там кое-кто чуток слишком уличный был, — сказал я.
— А ты что, хотел показать им свои ботанические приемчики? — весело рассмеялась она.
В моем нутре закопошилось некое рудиментарное подростковое воспоминание, и живот свело. В средней школе я был, пожалуй, самым непопулярным ребенком. Так и не научился драться и вести себя по-мужски.
— Пожалуйста, не надо меня так называть, — прошептал я, потирая живот.
— Ха! Мой ботан изображает сопротивление. Мне нравится.
Я заворчал, однако отметил, что она употребила притяжательное. Мой ботан. Может, она и правда меня присвоит?
Мы шли медленно и задумчиво, ни слова не говоря, оба слегка расстроены, отчасти довольны. На город опускались июньские сумерки. Небо окрасилось призрачным цветом. Тепло, но дул ветер, пахло пыльцовой сладостью и свежим хлебом. У Судомодельного пруда толпились молодые европейские пары, игривые, как дети, влюбленные, как подростки, совали обесцененные доллары в руки продавцам футболок и сувениров, восторгались этим сумеречным краем. Азиатские отпрыски учились крикливости и импульсивности, и по неподвижным серым водам друг за другом гонялись их радиоуправляемые шлюпы.
Над нами в потасканном небе строем урчали три военных вертолета. Четвертый, еле поспевая, как будто волок в пасти гигантское копье; острие копья светилось желтым. Головы задрали только туристы. Я подумал про Нетти Файн. Надо верить в ее оптимизм. Она никогда раньше не ошибалась, а мои родители ошибались всегда. Жизнь наладится. Когда-нибудь. Полюбить Юнис Пак сейчас, когда мир распадается на куски, — трагедия почище греческой.
Держась за руки, мы гуляли по огромному травянистому Овечьему лугу, уютному и знакомому, как обшарпанная игровая комната или плохо застеленная кровать. За лугом с трех сторон располагались созвездия высоток прежних времен, старых и стоических, с мансардами, а новые дома сплошь мигали информацией. Мы миновали пару — белый и азиатка устроили пикник, ели прошутто с дыней, и я стиснул руку Юнис. Она обернулась и повлажневшими ладонями погладила меня по седине. Я приготовился к замечанию насчет моего возраста и внешности. Приготовился вновь стать чеховским уродом Лаптевым. Я так хорошо знал эту боль, что почувствовал ее предвкусие во рту — оно было как соленый миндаль.
Но Юнис сказала другое:
— Мой милый императорский пингвин. Ты такой раскрасавец. Такой умный. И щедрый. Ты так непохож на всех, кого я знаю. Ты такой ты. Я бы наверняка была с тобой счастлива, если бы позволила себе стать счастливой.
Она быстро поцеловала меня в губы, словно мы целовались уже сто тысяч раз, а потом ринулась на зеленую полянку и грациозно сделала три сальто — одно, потом еще одно и еще. Я стоял. Обезумев. Вбирая мир по капельке. Ее простое тело разрезало воздух. Позвоночник изгибался параболой. Открытый рот шумно вдохнул, тихонько выдохнув. Она смотрела на меня. Веснушки, жар. В груди все окаменело — я сопротивлялся тому, что накатывало. Я не заплачу.
К нам подобрались серые тучи, отягощенные какими-то промышленными выхлопами; желтизна отпечаталась на горизонте, превратилась в горизонт, обернулась ночью. Небо темнело, и мы увидели, что с трех сторон от нас невоздержно толпится цивилизация, однако земля под ногами зелена и мягка, а за спиною высится холм с деревцами не выше пони. Мы шли молча, и я обонял едкие фруктовые кремы, которыми Юнис мазалась, чтобы отогнать старость, и в них проскальзывал тонкий намек на что-то живое и телесное. Многочисленные вселенные соблазняли меня своим существованием. Я знал, что все они окажутся миражами, как непреложность Бога или выживание души, и все равно цеплялся за веру. Потому что я верил в Юнис.
Пора было уходить. Мы зашагали на юг, и когда деревья закончились, парк вручил нас городу. Мы сдались многоэтажке с зеленой мансардной крышей и двумя строгими трубами. Вокруг нас взорвался Нью-Йорк — люди продавали, покупали, требовали, сливали. Плотность города застала меня врасплох, голова закружилась под его натиском, в его алкогольных парах, его мусоре и оглушительном умирающем богатстве. Юнис разглядывала витрины на Пятой авеню, по дисплею ее эппэрэта ползли новые данные.
— Юни, — сказал я, пробуя на вкус уменьшительное. — Ты как себя чувствуешь? Джетлаг?
Она рассматривала крокодиловую кожу, растянутую в многозначительно крупный объект, и не ответила.
— Хочешь к нам домой?
К нам домой?
Она деловито сканировала эппэрэтом дохлое пресмыкающееся, точно в нем-то и крылся ответ. На лице у нее была улыбка — не улыбка, одно название. Но когда она отвернулась от витрины, оценивающе взглянула на меня, улыбки больше не было. Она глядела в гладкую белую пустоту моей шеи.
— Не три глаз, — сказала она в эту пустоту, выдувая слова губами, разрывая их на слоги. — Если так тереть, убиваешь клетки век. Поэтому кожа темнеет. И выглядишь старше. — Я надеялся, она добавит «ботан», я бы тогда знал, что все хорошо, но она не добавила. Я не понял. А как же сальто? А «мой милый императорский пингвин»? А это чудесное, неожиданное слово «раскрасавец»?
Мы дошли до метро, не проронив ни слова, и ее взгляд скользил по земле под ногами, словно луч света наоборот. Тишина не отступала. Я тяжело дышал — думал, в обморок грохнусь. Я не понимал, как возвратиться туда, где мы были. Как вернуть нас в Центральный парк, на Кедровый холм, на Овечий луг, к поцелую.
У меня в квартире, где за плотными шторами особенно ярко сияет башня «Свобода», а пустой автобус М22 едет на цыпочках, чтоб не мешать какому-нибудь бессонному старику, мы с Юнис впервые поссорились. Она пригрозила, что вернется к родителям.
Я стоял на коленях. Я плакал.
— Прошу тебя, — говорил я. — Не надо в Форт-Ли. Побудь со мной еще немного.
— Ты так жалок, — сказала Юнис. Она сидела на диване, руки на коленях. — Ты так слаб.
— Я только сказал, что был бы рад когда-нибудь познакомиться с твоими родителями. Если хочешь, на следующей неделе я познакомлю тебя со своими. Собственно, я хочу, чтоб ты с ними познакомилась.
— Ты вообще понимаешь, что это для меня такое? Встречаться с родителями? Ты совсем меня не знаешь.
— Я стараюсь узнать. Я уже встречался с кореянками. Я понимаю, что семья консервативна. И что они не без ума от белых.