Белая крепость - Орхан Памук

Я оценил впоследствии, какими счастливыми были проведенные на острове дни. За небольшие деньги я поселился в доме одинокого рыбака-грека и жил там в постоянной тревоге, стараясь не показываться никому на глаза. Иногда я думал, что Ходжа умер, а иногда – что он выжил и послал людей меня искать. На острове было много христиан, которые, подобно мне, бежали от чумы, но я не хотел, чтобы они меня видели.

По утрам я вместе с рыбаками выходил в море до самого вечера. Одно время увлекся охотой на омаров и крабов с острогой. Когда непогода не позволяла рыбачить, я бродил по острову, забирался в монастырский сад, где, случалось, сладко спал под виноградными лозами. Была там и смоковница, а возле нее – решетка, увитая плющом; в ясную погоду с этого места удавалось разглядеть даже Айя-Софию. Я усаживался под деревом и, глядя на Стамбул, часами предавался мечтам. Однажды я увидел во сне Ходжу, который плыл к острову на лодке в сопровождении дельфинов; он был с ними дружен и расспрашивал их обо мне; стало быть, он меня разыскивал. В другой раз я увидел рядом с Ходжой свою мать; они ругали меня за то, что я опоздал. Когда я просыпался в поту от бьющего в лицо солнца, мне хотелось вернуться назад в эти сны, а если не получалось, я принуждал себя думать. Иногда я думал о том, что Ходжа умер; о его теле, лежащем в покинутом мной пустом доме; о людях, пришедших его забрать, и о безмолвии похорон, на которые никто не явился. Потом я начинал думать о его предсказаниях; об увлекательных выдумках, приходивших ему в голову, когда он бывал в хорошем настроении, и о том, что он измышлял, когда им завладевали гнев и ненависть; о султане и животных в султанском зверинце. Омары и крабы, проткнутые насквозь моей острогой, медленно шевелили клешнями в такт моим дневным грезам.

Я пытался убедить себя, что сумею бежать на родину. Деньги для этого можно было украсть запросто: двери на острове никто не запирал. Но сначала требовалось забыть Ходжу. Дело в том, что я никак не мог освободиться от манящих воспоминаний об удивительных событиях, произошедших со мной, и чуть ли не винил себя за то, что оставил умирать в одиночестве человека, так похожего на меня. Я тосковал по нему, как тоскую сегодня; размышлял о том, действительно ли мы были так похожи, как говорила мне память, или я сам себя обманываю; потом внушал себе, что за одиннадцать лет ни разу не всмотрелся как следует в его лицо, хотя на самом деле занимался этим множество раз. Однажды меня даже посетило желание поехать в Стамбул, чтобы успеть в последний раз посмотреть на покойника. И я понял, что не смогу освободиться, если не уверюсь, что сходство между нами – ложное воспоминание, неприятная ошибка, которую нужно вычеркнуть из памяти.

Хорошо, что из этого ничего не получилось, ибо пришел день, когда я увидел перед собой Ходжу! Я лежал растянувшись в саду за домом рыбака; закрыв глаза и подставив лицо солнцу, я предавался мечтам, когда вдруг почувствовал, что на меня упала тень. Это был он, и он улыбался, но не улыбкой победителя, взявшего верх в игре, а так, словно любил меня! Я нисколько не встревожился, даже сам несколько устрашенный этим своим спокойствием. Наверное, втайне я ждал, что этим все и закончится, потому что сразу ощутил чувство вины, словно ленивый раб, словно оступившийся слуга. Собирая вещи, я не испытывал ненависти к Ходже, а презирал сам себя. Он заплатил рыбаку мой долг. С ним было два гребца, и на четырех веслах мы быстро добрались до Стамбула. Домой мы пришли еще засветло. Я понял, что соскучился по запаху этого дома. Зеркала на стене не было.

На следующее утро Ходжа позвал меня к себе и сказал, что моя вина очень велика, и не только потому, что я сбежал, а потому, что бросил его умирать, приняв укус насекомого за чумной бубон; надо бы меня наказать, но сейчас не время. Оказывается, неделю назад его наконец-то призвал к себе султан и спросил, когда кончится чума, сколько жизней она еще унесет и грозит ли опасность ему, султану. Поскольку от волнения Ходжа не смог придумать ничего дельного, он дал уклончивые ответы и отговорился тем, что ему нужно время, чтобы посоветоваться со звездами. Домой он вернулся, не помня себя от счастья, и все не мог сообразить, как использовать интерес султана с пользой, а потом решил съездить за мной.

Оказывается, он уже давно знал, что я на острове. Когда я сбежал, он три дня провалялся в постели с простудой, а потом начал поиски и вскоре напал на след: хватило пары монеток, чтобы болтливый лодочник рассказал, как отвез меня на Хейбели. Ходжа не поехал за мной, потому что знал: я все равно никуда не денусь с острова. Он сказал, что теперь ему выпала самая большая удача в его жизни, и я с ним согласился. Тогда Ходжа без обиняков объявил, что нуждается в моих знаниях.

Мы сразу приступили к работе. Ходжа был полон решительности, свойственной людям, которые знают, чего они хотят; мне нравилась эта твердость, которой прежде я в нем почти никогда не замечал. Зная, что на следующий день Ходжу снова вызовут во дворец, мы задались целью выиграть время. Принцип, на котором мы сразу сошлись, заключался в том, чтобы сообщать не очень многое, но все свои слова немедленно подтверждать доказательствами. Все с той же понравившейся мне твердостью Ходжа заявил, что прорицания – это шутовство, но их можно замечательно использовать для борьбы с глупостью. Выслушав мои объяснения, он, похоже, согласился с тем, что чуму удастся остановить только санитарными мерами. Он, как и я, не отрицал, что чума пришла по воле Аллаха, но Его воля в данном случае проявлялась опосредованно, так что если мы, смертные, засучив рукава начнем бороться с этим бедствием, то ни в коей мере не нанесем оскорбления Всевышнему. В конце концов, разве праведный халиф Омар[24] не отозвал своего полководца Абу Убайду из Сирии в Медину, дабы уберечь войско от чумы? Ходжа должен был сказать, что из соображений безопасности султану нужно по возможности избегать общения с другими людьми. У нас, конечно, мелькнула мысль, что для пущей убедительности надо бы заронить в душу султана страх смерти, но это представлялось опасным. Да, возможно, его удастся устрашить поэтическим описанием смерти, но надолго ли? Даже если бы речи Ходжи убедили султана, толпа окружавших властителя глупцов постаралась бы развеять его страх, а потом эти бессовестные дураки в любой момент смогли бы обвинить Ходжу в безбожии. Поэтому мы сочинили рассказ, основываясь на моем знании литературы.

Больше всего Ходжу пугала необходимость предсказать, когда кончится чума. Я полагал, что нам нужно выяснить, сколько человек умирает каждый день, и поработать с этими цифрами. Ходжа принял мою идею без особого воодушевления; он сказал, что попросит султана, чтобы нам помогли собрать эти сведения, но просьбу нужно скрыть под личиной еще одной притчи. Не то чтобы я так уж сильно верил в математику, но мы были связаны по рукам и ногам.