Киммерийский аркан (СИ) - Боровых Михаил

Ханзат выступил во главе трех дюжин своих дружинников. Справа ехал Кара-Буга, весь в лиловых синяках, глаз и вовсе не различить на круглом лице. В войске многие были ранены, и можно было бы подумать, что Кара-Буга пострадал в бою. Но, увы, слишком много людей видели, что его избил царевич Дагдамм.

Кара-Буга был угрюм, и пару раз хотел затеять разговор, что избит он безо всякой вины. Но Ханзат не обращал на него внимания. Дагдамм — сын Карраса, а Кара-Буга — сын пастуха. Если Дагдамму захочется, то он выйдет с Кара-Бугой в круг с мечом в руке. А если нет — побои будут считать справедливой карой за какое-нибудь прегрешение против законов Орды.

Закон — это Каррас.

К отряду Ханзата присоединилась дюжина киммирай. Никого из знатных воинов, но два или три знакомых лица все-таки есть. Пока киммирай не рассматривают переговоры как важные, не явился не то, что Каррас или Дагдамм, они даже Гварна не послали.

Старшим над киммирай очевидно был Кидерн, простой названный Дагдамма. Рядом с Кидерном ехал юный Коди, в аваханских доспехах, с которых только час назад счистил кровь их предыдущего владельца. Кидерн как обычно зловеще усмехался. Он был в своем знаменитом на всю Степь плаще из скальпов.

По блеску глаз Кидерна было видно, что с утра он слишком уж усердно приложился к одной из кожаных фляг с вином. Воин почти не спал ночью, забылся только с рассветом, от того поутру мысли у него путались, и на душе было скверно. Кидерн решил исцелить это обычным киммерийским способом.

И так, киммирай — пьяный названный воин, командир полусотни, а гирканец — один из малых ханов, про которых говорят, что они грызутся за кости, которые им бросает Каррас.

Интересно, не воспримут ли аваханы столь низкий ранг посланников как неуважение к ним?

Возле реки их встретили примерно столько же аваханов. Судя по изнуренным лицам, перевязанным ранам и усталости в глазах, эти люди не только сражались вчера, но еще и бдели почти всю ночь, опасаясь нового внезапного нападения.

Отряд возглавлял немолодой воин с обычной для аваханов остроконечной бородой. Высокий, прямой и крепкий как древко копья, держался он без обычного для знатных людей высокомерия. Ханзат подумал, что с ним должно быть легко говорить.

— Приветствую тебя, достойный. — сказал гирканец. Он не поклонился, титул давал ему право не склонять головы ни перед кем, кроме как перед киммерийским каганом. Но Ханзат-хан приложил руку к сердцу, чуть кивнул головой. Это хан мог сделать, не унизив своего достоинства перед воинами простого звания. — Я Ханзат-хан, сын Иглик-хана, брат Мерген-хана и тамыр Дагдамма, сына Карраса. Я пришел говорить от лица своего повелителя.

— Пусть твой день будет добрым, Ханзат-хан. — почтительно, но без всякой угодливости поклонился седобородый авахан. — Я Нангиалай, слуга великого эмира.

Кидерн хмыкнул, но промолчал. У него были рабы-аваханы, и он немного знал аваханский язык.

— Вчера был день великой битвы. — сказал Ханзат. — И мы были неудержимы, а вы — неодолимы.

— Все так.

— Пало много отважных воинов. Мы вдоволь потешили богов. — продолжал текучую речь Ханзат. Баруласы очень гордились своим красноречием. — Наш повелитель решил — хватит крови. Должно быть, покойный эмир Сарбуланд подался на уговоры подлого Керей-хана. Лишь ложь Керея заставила его нарушить перемирие с великим каганом.

— И самые зоркие глаза порой застилает туча. — в тон Ханзату согласился Нангиалай.

И ясно было, что разговор пошел по правильному пути.

Сейчас Ханзат и Нангиалай будут долго выражать друг другу восхищение отвагой и силой, помянут убитых, а саму битву решат считать конченной без победителя. Спешатся, сядут на коврики, выпьют кумыса. И польется поток баруласского красноречия, перемежаемого аваханской учтивостью.

Скорее всего, потом, когда говорить будут уже Бахтияр и Каррас, речей об уважении к отваге врага будет еще больше. Каррас отдаст Бахтияру останки его брата, Бахтияр признает, что во всем виновен Керей-хан. И они просто разойдутся. Потому, что каждый в глубине души не верит в свою окончательную победу, а цена поражения представляется слишком высокой.

Не первый будет «вечный мир», который не продержится и до следующего лета.

— Вчера я потерял младшего брата. — сказал Ханзат-хан. И в самом деле, вчера пал, сраженный аваханской стрелой один из четырех или пяти дюжин незаконных отпрысков его отца. Кажется, звали его Тохта, и служил он десятником. Но зачем все это знать Нангиалаю? Ведь Ханзат не солгал в самом важном.

— Я вчера потерял сына. — горестно вздохнул Нангиалай.

И тут раздался каркающий смех. Засмеялся Кидерн.

— Нангиалай! — выкрикнул он. — Старый бородатый козел!

Кидерн хлопнул Коди по плечу.

Аваханский посланец изумленно воззрился на хохочущего киммирая.

— Узнаешь эту добрую шкуру на плече моего брата по мечу!?

А на перевязи меча Коди, в самом деле, темнел кусок скальпа Тариалая.

— Это шкура твоего сына, бородатый ты козел! Твой сын отошел к предкам без волос, без пальцев, и даже… — Кидерн согнулся от смеха. — Даже без уда!

На лице Нангиалая отразилась такая душевная мука, что даже Ханзат-хан, который и сам многих людей отправил к предкам изувеченными, вздрогнул. Миг казалось, что старый воин пропустит бахвальство Кидерна мимо ушей, что ради общего мира он предпочтет не услышать страшных слов киммерийского всадника.

Но уже в следующее мгновение Нангиалай выхватил из-за пояса чуть изогнутый длинный кинжал и метнул его в хохочущего Кидерна. Кидерн неминуемо погиб бы, но Коди отбил кинжал своим щитом.

— Пламя Ормузда! — вскричал Нангиалай, обнажая саблю.

Ханзат-хан никогда не был трусом, никогда не бежал ни от одного противника. Но сейчас он видел себя посланником мира, и потому, вместо того, чтобы тотчас схватиться за меч, попробовал воззвать к разуму аваханского посланника.

Вот только у Нангиалая от горя разум совсем помутился.

И он обрушил кривой клинок на темя Ханзат-хана.

Через мгновение киммирай, аваханы и гирканцы сцепились друг с другом.

Кидерн, хоть и пьяный, не утратил ни ловкости, ни мастерства. Он отрубил вооруженную руку одному авахану, раскроил голову другому, но, видя, как со стороны лагеря скачут на помощь, по меньшей мере, полсотни всадников, развернул коня обратно.

— Ублюдки! Они убили Ханзата!!!

Крича во всю глотку «ублюдки убили Ханзата» Кидерн поскакал в киммерийский лагерь, пока остальные еще рубились с аваханскими посланниками.

С теми самыми словами он ворвался в шатер Дагдамма, который еще спал.

— Они убили твоего тамыра! Ублюдки убили твоего тамыра, Дагдамм!

Дагдамм вскочил. Глаза спросонья были пустыми, но на ногах он стоял твердо.

— Проклятые ублюдки убили Ханзат-хана! — повторил Кидерн, размахивая окровавленным мечом. — Я убил двоих, но поздно!

— Аваханы убили посланника? — спросил Дагдамм, не веря своим ушам.

— Да! Он ударил его саблей по темени, прежде чем Ханзат обнажил меч! — выпалил Кидерн, не солгав ни слова.

— Бей в большой барабан! — бешено сверкнув глазами, приказал Дагдамм.

Кидерн как будто замер от неожиданности.

— Но ведь большой барабан… Каган…

— Я сын кагана и приказываю бить в большой барабан!!!

Кидерн понимал, что спасение его только во внезапности, что чем больше событий случится за день, тем больше вероятность, что все забудут, с чего резня началась, и бросился выполнять приказание.

Барабанщики мирно завтракали, размачивая в молоке хурут и сухари. Он пинками поднял их с земли.

— Царевич приказал бить в большой барабан!

Все три барабанщика, молодые воины, привычные к повиновению, не задали ни одного вопроса. Они сбросили кожаный полог, укрывавший страшный большой барабан от сырости, вытащили тяжелые палки и через несколько мгновений над киммерийским лагерем понесся мерный гул.

Кидерн на коне метался по лагерю. Люди не готовы были выступить в бой прямо с утра, некоторые еще не проснулись, но Кидерн и бой барабана быстро привели их в воинственное расположение духа.