История Оливера - Эрик Сигал

– Да.

– Значит, встречаемся прямо у ворот стадиона? Скажем, в полдень?

– О’кей.

– А потом, надеюсь, поужинаем.

Ну же, Оливер, скажи «да». Он же хочет видеть тебя. Это чувствуется по голосу.

– Да, сэр, – неохотно ответил я.

– Отлично. Гм… Мама тоже хочет поговорить с тобой.

Неделя бурных демонстраций закончилась для меня сдержанным разговором с родителями.

Марси позвонила в полночь.

– В новостях сообщили, что, пока вы там митинговали, Никсон смотрел футбол, – съязвила она.

Теперь это уже не имело никакого значения.

– Без тебя дома так пусто, – отозвался я.

– Еще неделя, и все.

– Эта чертова разлука должна наконец закончиться! – возопил я.

– Она и закончится, друг мой. Через семь дней, – пообещала Марси.

27

В моей семье привязанность и любовь призваны выражать традиции. У нас не приняты публичные изъявления чувств. Вместо этого мы посещаем обряды рода, тем самым демонстрируя нашу… лояльность ему. Таких священнодействий в году четыре: Рождество, естественно, Пасха и День Благодарения и, конечно, главный ритуал осени, Святой уик-энд. День морального Армагеддона, когда вступают в бой Добро и Зло, а Свет противостоит Тьме. Другими словами, Матч. Старый добрый Гарвард против Йеля.

В этот день нужно смеяться и плакать. А еще – и в гораздо большей степени – орать, визжать, вести себя, как недоразвитые подростки, и, разумеется, надраться в стельку.

В нашей семье все это, впрочем, проходит немного спокойнее. Если выпускники других университетов, заправившись Кровавой Мэри еще на стоянке, устраивают массовую драку не отходя от ворот, все, что интересует Барреттов, – спортивные достижения Гарварда.

Когда я был маленьким, отец брал меня на каждую игру на Солджер Филд[64]. И подробно разбирал каждый момент каждой игры. В результате в десять лет я уже разбирался в самых причудливых сигналах рефери. Кроме того, я научился правильно вести себя как примерный болельщик. Отец никогда не вопил. Когда у гарвардцев дела шли хорошо, он говорил (почти про себя) фразы вроде «Молодец», «Отлично». Если же наши гладиаторы были не в ударе – например, когда мы продули 55:0, – единственной реакцией отца могло быть только слово «Жаль».

Да, отец был самым настоящим спортсменом. Выступал за Гарвард (гребля на академической одиночке). Он надевал галстук с черными и малиновыми полосами – в стиле заслуженного выпускника родного университета. Почетный значок с эмблемой университета давал право бронировать лучшие места на футбольных матчах. По правую руку от президента.

Ничего не изменилось за эти годы – матчи «Гарвард против Йеля» проходили по давно установленному стандарту. Только мой собственный статус теперь был иным. Теперь у меня тоже был свой значок (по хоккею). А следовательно, и право на собственное место в престижном ряду. То есть я даже мог бы привести сюда своего сына и учить его – как понять, что назначили пенальти, к примеру.

Однако пока что я продолжал ходить на игры вместе с отцом. Кроме разве что тех лет, когда учился в колледже и был женат на Дженни. Мама же забросила футбол много лет назад, единственный раз за всю жизнь отказавшись подчиняться отцу: «Я не понимаю смысла всего этого, – сказала она ему, – к тому же, у меня мерзнут ноги».

Если матч должен был состояться на территории Кембриджа, то затем мы отправлялись ужинать в степенный бостонский «Locke-Ober’s». Когда полем битвы становился Нью-Хейвен, отец предпочитал «Kaysey’s»: обстановка там была не такая древняя, а кухня – на порядок лучше. Вот и в этот раз мы отправились туда. Альма-матер проиграла со счетом 7:0, и матч был какой-то неинтересный – особо нечего обсуждать. Ну вот, теперь не исключено, что беседа коснется вещей, со спортом не связанных. Я намеревался не говорить о Марси.

– Жаль, – сказал отец.

– Подумаешь, какой-то футбол, – ответил я, похоже, чисто автоматически уйдя в оппозицию.

– От Масси я ожидал более агрессивной игры, – ответил отец.

– Гарвард хорош в защите, – предположил я.

– Да. Может, ты и прав.

Мы заказали лангуста. Учитывая, сколько народу было в ресторане, ждать нам точно пришлось бы долго. Вокруг бродили пьяные йельцы и распевали во всю глотку победные гимны, восхваляя футболистов. В любом случае, нам с отцом повезло – выбранный нами столик находился в тихом месте, где мы могли слышать друг друга. Конечно, если бы у нас вообще нашлись общие темы для беседы.

– Как ты? – спросил папа.

– Да все по-прежнему, – ответил я. (Каюсь, я никогда не пытался облегчить наши разговоры.)

– С настроением… получше? – пытается проявлять интерес. Допустим.

– Немного.

– Замечательно.

Сегодня я заметил, что отец выглядел более хмурым, чем в прошлом году. И даже более озадаченным, чем когда мы ужинали в Нью-Йорке прошлым летом.

– Оливер, – начал он тоном, обычно предвещающим неприятности, – могу я быть откровенным?

Пап, ты что, серьезно?!

– Разумеется, – ответил я.

– Я хотел бы поговорить с тобой о будущем.

– О моем будущем, сэр? – спросил я, в душе уже вовсю готовясь к обороне.

– Не совсем. О будущем Семьи.

Я вдруг подумал, что либо отец болен, либо мама. С этих двоих вполне сталось бы сообщить об этом с таким вот флегматичным видом. Или вообще просто прислать письмо. (Очень в стиле мамы!)

– Как ты знаешь, мне уже шестьдесят пять, – объявил он.

– Будет в марте, – поправил я. Пусть знает, что я в курсе.

– Хорошо, тем не менее я должен думать так, будто мне уже шестьдесят пять.

Ему что, не терпится узнать размер своей пенсии?

– Согласно правилам партнерства…

Я абстрагировался от того, что он нес ближайшие минут десять. Поскольку слышал все это в тех же выражениях и относительно того же вопроса двенадцать месяцев назад. То есть я уже заранее знал, о чем он.

Только в этот раз обставлено все было несколько иначе. В прошлом году, после нескольких разговоров с гарвардскими шишками, мы остановились перекусить уже в Бостоне. Отец припарковался прямо у своего офиса на Стэйт-стрит. В этом здании размещалась лишь одна фирма, та, чье название, собственно, и украшало фасад: «Инвестиционный банк Барретта, Уорда и Сеймура».

По пути к ресторану отец посмотрел наверх и заметил:

– Правда, по вечерам здесь зловещая тишина?

– В твоем личном офисе всегда тихо, – отозвался я.

– Так вот, это затишье перед бурей.

– Но ты ведь любишь такое затишье.

– Да, Оливер, – сказал он, – мне нравится.

Что? Не деньги, определенно. И не сама власть, гарантированная за счет вложений в города, предприятия или корпорации. Думаю, он имел в виду ответственность. Вот что его возбуждало – если отца вообще когда-нибудь что-нибудь возбуждало. Ответственность по отношению к заводам, которыми владела Компания, к самой Компании и к ее священному институту моральных ценностей – Гарварду. И, конечно, к Семье.

– Как ты знаешь, мне уже шестьдесят четыре, – объявил отец тем вечером в Бостоне – целый матч Гарвард – Йель назад.

– В следующем марте, – уточнил я, дав таким образом понять, что помню день его рождения.

– …а согласно правилам партнерства, я должен уйти в отставку в шестьдесят восемь.

Повисла пауза. Мы шли по пустынным улочкам Бостона.

– Нам необходимо поговорить об этом, Оливер.

– О чем, сэр?

– Кто станет старшим партнером после меня.

– Мистер Сеймур, – предположил я. В конце концов, есть еще два партнера – судя по названию компании и вывеске над офисом.

– Сеймур и его семья владеют двенадцатью процентами, – сказал отец. – У Уорда десять.

Господь свидетель – не я спросил его об этом, он сам.

– Еще несколько процентов акций у тети Элен – их по ее просьбе контролирую я. – Он вздохнул и продолжил: – Остальное принадлежит нам.

Мне захотелось перебить его. Просто чтобы не дать закончить:

– … а в конечном счете – тебе.

Если бы я не представлял, каких усилий от него потребовал этот разговор, давно бы сменил тему. Вот только он однозначно готовился к этому моменту долго и тщательно.

– Разве Сеймур не может стать старшим партнером? – поинтересовался я.

– Может. В случае, если никто больше не согласится принять… непосредственной ответственности за долю Барреттов.

– О’кей, допустим, он согласится? – что должно было означать «Допустим, я не соглашусь?».

– Тогда, согласно правилам партнерства, они могут выкупить нашу долю, – он помедлил, – но, разумеется, после этого все будет по-другому.

Папа не просто констатировал факт. Его голос звучал жалобно.

– Что это значит? – спросил я.

– Семья… Ее… участие.

Он знал, что я понял. Он знал, что я знал, почему мы идем так медленно. Но дистанция подошла к концу. Мы стояли у входа в «Locke-Ober’s».

Так что он успел добавить только:

– Подумай об этом.

Я кивнул, но знал, что не стану думать об этом ни секунды.