Миртала - Элиза Ожешко

—Нет, Йонатан, нет... Не отпускай меня, Йонатан! Я останусь с тобой, не отпускай меня!

Захлебывающийся вздох поднял ее грудь. Теперь она сама схватилась за руку друга детства и, казалось, так и хотела приковаться к нему. Но он жестко оттолкнул ее, и в этот самый момент что-то блеснуло в складках его одежд и раздался звон стали. Короткий кинжал Йонатана выпал при резком движении и упал к ногам Мирталы. Она отскочила и, вся дрожа, с отвращением смотрела на орудие убийства, которое Йонатан не поднял с земли. Его взгляд, пронзительный и блестящий, как лезвие кинжала, все сильнее впивался в бледное и полное отвращения лицо девушки. Не выдержав его взгляда, она отвернула лицо. Между ними узкий луч солнца ослепительно играл стальными отблесками на коротком изогнутом лезвии. Миртала закрыла глаза. И сразу над орудием смерти перед ее мысленным взором возникло орудие искусства: кисть, из-под которой выходила чаша белой лилии. В этот момент на ступеньках показалась голова в тяжелом желтом тюрбане. Менахем вошел на террасу и, увидев оружие, которое Йонатан медленно поднял с земли, вздрогнул и встал. По его лицу тоже пронеслись тревога и отвращение, но вскоре от них не осталось и следа. Йонатан встал и, прислонившись спиной к стене, обратился к Менахему с торжественной серьезностью:

— Здесь был Юстус. Он сообщил мне, отец, что язычники сами порицают бесстыдство Береники. Почему же меж вас не найдется никого, кто смелым словом попытался бы обуздать соблазн, отравляющий души наших женщин? Иначе многим израильским девицам захочется пойти по стопам Береники!..

Внизу раздались женские голоса, звавшие Мирталу. Девушка быстро сбежала по ступенькам и перед дверью дома попала в объятия нескольких подруг, которые, хватая ее за руки, обнимая за талию и шею, забросали вопросами и собрались увести с собой.

— Мать наша запретила возвращаться без тебя, потому что ты для нее — свет в окошке и она не может долго обходиться без своей хошеб! — сказала, обнажив в сердечной улыбке ряд белоснежных зубов, рыжеволосая Лия, младшая из дочерей Сарры.

Старшая из сестер, высокая, в желтом платье, перехваченном богатым поясом, стройная Рахиль, с гордым челом, осененным черной косой, гладила рукой огненно-рыжие волосы младшей сестры.

— С тех пор как твой возлюбленный вернулся домой, — говорила она, — ты, Миртала, стала какой-то молчаливой и задумчивой. Наверняка ты думаешь о том, каким счастьем одарил тебя Господь, сделав избранницей великого мужа!..

— Отец мой, старый и больной Аарон, который вместе с тобой целые дни просиживал в Авентинском портике, пришел сегодня в дом Сарры, чтобы вместе с Симеоном отправиться на Священное Собрание. Он хочет и тебя увидеть, потому что ты всегда была для него светом в окошке, особенно там, где вы оказывались в окружении чужих людей.

Слова эти произнесла худенькая, бедно одетая робкая девчушка с бледным личиком и страдальческим взглядом больших умных глаз. Миртала, которая, казалось, совсем не слышала других своих подружек, обняла за шею бедную и робкую Элишу, дочь старика Аарона, и долгим поцелуем уста свои к бледным ее устам прижала. Она всегда была ей милее прочих ровесниц и подружек — может, потому, что та тоже могла составлять узоры и тоже, как и сама Миртала, носила в сердце тоску по чему-то, что, возможно, было идеалом красоты и недоступными им прелестями жизни. Средняя дочка Сарры, маленькая, живая, огненная Мириам, нетерпеливо топала ножкой, обутой в сандалии с бубенцами.

— Не собираетесь ли вы, — спросила она, — провести весь вечер перед дверью Менахема? Стоит вам только рот открыть, как не будет конца вашим разговорам! Вместо того чтобы целоваться с Элишей, посмотри лучше на небо, Миртала! Прежде чем мы успеем дойти до дома родителей наших, солнце совсем зайдет!

Обвившаяся вокруг шеи подруги рука Мирталы вдруг обмякла. Она подняла глаза к небу, которое и в самом деле подернулось прозрачной вуалью сумрака. Из-за темных садов кесаря, за которыми прятался склон Яникула, выплывал белый рожок полумесяца. Ее беспокойный взгляд забегал по лицам подружек, и она заговорила быстро и прерывисто:

— Идите в дом матери вашей... я скоро приду туда... А теперь мне надо идти... надо... к мосту, к арке...

И сделала при этом такой жест, будто не уйти, а скорее убежать, улететь от них хотела; но вдруг, задрожав всем телом, с выражением неизъяснимой муки на лице, встала и обеими руками схватила Элишу за шею и руки...

— Иду с вами... уже иду... ведите меня... обними меня, Элиша!..

Не замечая никаких странностей в словах ее, в жестах и в выражении лица, веселые и занятые сегодняшним торжеством девушки отвели ее к дому Сарры. Элиша худой рукой обвивала ее стан; рыжеволосая с улыбкой шептала что-то насчет Мирталы серьезной Рахили; живая Мириам, позвякивая бубенцами сандалий, застегивала блестящее свое ожерелье на ее шее. Перед порогом дома Сарры Миртала снова встала, высоко-высоко подняла лицо и посмотрела куда-то вдаль. Далеко, за низкими плоскими крышами предместья, высоко, будто под самым сереющим небосводом, вершина арки Германика все еще полыхала в последних солнечных лучах, словно радуга, сплетенная из пурпура и золота. Не обращая внимания ни на шедших с ней подруг, ни на других людей, которых все больше и больше становилось на улице, Миртала жестом отчаянной тоски простерла сплетенные руки к той точке, которая одиноко горела среди быстро гаснущего пространства. Не успели подружки слова вымолвить, спросить ее, в чем дело, как увлек ее и унес с собой поток людей, спешащих, ссутулившихся, склонивших головы под тяжестью пышных тюрбанов, толкающихся и пихающих друг друга и тихо, но оживленно друг с другом разговаривающих. Такими же потоками со всех улиц и площадей предместья люд плыл к высоко возносившемуся над прочими домами дому молитвы.

Это было не только высокое, но и довольно богато украшенное здание. Казалось, на него и в него стекались все богатства, какие только были доступны окружавшим его низким и лишенным каких бы то ни было украшений домикам. Правда, богатства эти по сравнению с теми, что собрались по другую сторону Тибра, а даже и в других местах Тибрского заречья, были словно маленькая капля по сравнению с морем. Тем не менее в этом скоплении мусора, луж и смрада молитвенный дом был единственным местом, окруженным чистотой, ухоженным; среди темных деревянных стен, сляпанных с небрежностью, похожих на палатки кочевников, это были единственные стены, на возведение которых употребили кирпич и известь, а кое-где даже скромный, пусть и не украшенный резьбой, но играющий всевозможными оттенками мрамор. Высокие, широкие двери, обитые огненной коринфской медью, долго оставались раскрытыми, впуская внутрь здания многотысячную толпу. Внутри дом был высокий и просторный, освещенный множеством ламп, но несколько затемненный испускаемым ими дымом, стены и потолок сияли безукоризненной белизной, на фоне которой блеском своим выделялись позолоченные балюстрады, отгораживающие ту часть храма, где сидели мужчины, от той его части, в которой были женщины. У одной из стен возносился алтарь, заключенный меж золоченых колонн, на которые опирались две доски, заполненные еврейскими письменами; пурпурное покрывало заслоняло полукруглую нишу, украшенную кедровыми и оливковыми ветвями. Крученые золотые дорожки букв, выписанных на досках как зеркало блестящего фенгита, были десятью синайскими заповедями; в нише, за пурпурной завесой, находилась книга Израиля; ветви, что обрамляли нишу, были сорваны с кедров, растущих на Ливанских горах, и с оливковых деревьев, венчающих Сион. Давно привезенные сюда, они увяли и засохли, но их не снимали до тех пор, пока не заменяли свежими; язычки пламени, горевшего в двух золоченых менорах, ярко освещали сей алтарь и возвышающуюся около него трибуну. На трибуну эту восходили мужчины, призванные читать народу и толковать отрывки из Торы, или же те, кто, прибыв издалека, рассказывал народу о далекой его отчизне, о рассеянных по всему миру собратьях, о новых мыслях или работах, предметом которых были религиозные верования, социальное устройство или политические надежды побежденного народа. В данный момент трибуна была пуста, движение собиравшегося люда еще не кончилось, и двери храма были распахнуты настежь. Моадэ-Эль, Священное Собрание, созываемое здесь с религиозной или общественной целью, может, еще никогда не было таким многочисленным. В самом конце дня собрал его Симеон затем, чтобы присутствовать на нем мог и дух свой укрепить не только живущий в достатке и со временем своим не считающийся житель квартала, но и тот, кто, по выражению Торы, деревья рубит и воду носит.

По одну сторону золоченой балюстрады сели мужчины, по другую, над несколькими мраморными ступеньками, скамьи заполнили женщины. В этом многолюдном собрании каждый внимательный взгляд должен был бы заметить, прежде всего, одну особенность: почти полное отсутствие взрослых юношей. Кроме немногочисленной группки тех, по чьим полудетским и лишенным мужской растительности лицам можно было судить, что еще совсем недавно они были отроками, находились там только мужчины в возрасте преклонном или зрелом, старики или пожилые. Правда, на улицах и площадях квартала обычно играло много детей, но между стайкой этих малых существ и седеющей или поседевшей толпой их отцов и дедов был провал. Его создавало почти полное отсутствие одного поколения, поколения, которое несколько лет тому назад при первых трубных звуках начинающейся священной войны отправилось на далекую родину и не вернулось. Одни сложили головы на поле кровавой битвы, в огне, поглотившем храм, под карательным мечом победителей, другие, рассыпанные по свету, вели трудную жизнь или, попав в плен, прозябали в тяжелой неволе у победителей. В будние дни, в обычной череде повседневных дел эта особенность, характерная для конца проигранной войны, меньше бросалась в глаза и не так бередила раны сердца. Зато во всем своем скорбном кошмаре она являлась каждый раз, когда члены общины собирались вместе и тысячами глаз и сердец замечали отсутствие лучших своих представителей, самых дорогих и любимых. Печальными, задумчивыми, хмурыми были длинные ряды смуглых, густо заросших лиц, оттененных желтыми или коричневыми витками тюрбанов; грустно и траурно черные полосы струились по белым шалям, свисавшим чуть ли не до земли поверх темных одежд. Еще совсем недавно шали эти ткали только из белоснежной шерсти, но с тех пор, как в дыму и пламени пожара рухнул Храм Иерусалимский, их обтрепанные края, из которых торчали нити, напоминавшие об узле завета, данного Господом, начали обрамлять черными полосами. Чему тут удивляться? Мудрецы, которые входили в состав собрания, обсуждающего будущее Израиля, сказали, что даже сам ангел Метатрон, покровитель Иудеи и заступник за нее перед Господом, скорбными знаками сими обвел теперь свои серебристые крылья. Менее скорбным выглядело собрание женщин. На фоне мрамора стен там можно было увидеть много молодых свежих лиц, с которых даже торжественность момента не могла согнать румянца и улыбки. Над складчатыми одеяниями, ниспадающими с плеч до самой земли, раскачивались головы зрелых женщин в цветастых тюрбанах или красочных сетчатых чепцах. Все женщины головы и плечи прикрывали белым покрывалом так, что из-под него были видны только горящие огнем большие восточные глаза и застывшие в сдержанной улыбке алые уста. Иногда на белом челе блестела золотая лента с большой жемчужиной посредине, в ушах висели драгоценные серьги; ожерелья из стекла, похожего на алмазы, обвивали шею, спускаясь до расшитого узорного пояса. По многим лицам, часто бледным и изборожденным морщинами, стекала слеза, блестевшая под светом ламп, словно бриллиант; молодые, но грустные очи смотрели вдаль с безграничной тоской. В одной стороне побрякивали бубенцы или металлические застежки сандалий, в другой — над шуршащими вокруг шепотками возносился долгий рыдающий вздох.