Голубая Дивизия, военнопленные и интернированные испанцы в СССР - Андрей Елпатьевский

Но разве возможно, чтобы всё закончилось для них? Чтобы они погибли в расцвете молодости? В голове у солдата проносились мысли о Спасителе, который однажды воскресит на земле мертвых, и они увидят своими глазами Нашего Господа Бога.

Наш солдат, погруженный в свои размышления, вынул изо рта сигару, уже наполовину выкуренную. Он несколько мгновений смотрел на летящие в неизвестном направлении тучи и, сбросив каску, которая покрывала его юношескую всклокоченную голову, вознес к небу молитву за тех, кто разделял с ним горе и радость. Несколько слёз, как жемчужины, скатились по щекам романтичного солдата.

Ночь полностью скрыла его черную шинель из легкой ткани; стрекот вражеского пулемета смешался с шумом ветра; послышался жалобный крик совы, похожий на журчание ручья. Листья срывались ветром, плясали в воздухе какой-то мрачный танец, устало падая, как тучи, на пустынную равнину.

Зима в России. холод… снег. болото. Голубая Дивизия… Вставай, Испания!

Ла Поведа».

Вот еще один лирический опус – «Испанский героизм в Тигоде» Луиса Морсильо Диаса (разумеется, с существенными сокращениями):

«Неподвижный, силуэт Игнасио Лосады казался среди белой монотонности пейзажа и жестокого нечеловеческого холода образом эфемерным, не имеющим названия. Если бы время от времени не был бы слышен негромкий стук его ног об лед, можно было бы сказать, что это еще одна большая ель, подобная елям в ближайшем лесу… Он посмотрел на свои часы при странном, все искажающем ночном свете. Еще почти час до появления смены… Это была Тигода, маленькая позиция, защищаемая маленькой группой в тридцать душ, зажженных волей к самопожертвованию. Позиция в несколько километров налево и направо; как оставшийся немного в тылу маленький поселок Нилидино, где Игнасио, как и всегда, слышал нескончаемую стрекотню автоматов.

Размышляя, он мысленно обращался сейчас к своим ушедшим школьным дням и волнениям в Университете. И к дням, когда жизнь преподавала ему свои первые уроки, серьезно меняя его взгляды, идеалистические и почти детские. Он вернулся мыслями к той жизни, моментами трудной, в которой человек преждевременно плакал, обливая слезами свой пистолет, сжавшись в комок от инстинкта выживания, для того также, чтобы могла выжить Испания. Он вспомнил свои первые шаги, робкие и слабые, по колючей и трудной дороге фалангиста, которую он всегда хорошо себе представлял, но которая будоражила кровь и делала жизнь горячей. И вспомнил (здесь вернусь к чувству стеснения в груди, хотя это было уже не от холода) об этой сладости, о своей Марии Луизе, о том, как она впервые посмотрела на него блестящими глазами и подарила ему первый поцелуй, как сделала бесконечными его ночи. Как же это вспоминается! Его руки в тяжелой кожаной рукавице поднялись к глазам, чтобы стереть эту глупую грязь, чувства, которых не могло быть в этой обстановке и в этот момент.

Ее письма были так необходимы! Они были как дыхание южного ветра: бесчеловечный климат ничего не мог сделать с испанским оптимизмом, который не победить.

Игнасио Лосада вздрогнул. Приглушенный «выхлоп» миномета вернул его к реальности, вырвав внезапно из мира грез. Он прислушался. Через несколько мгновений стало слышно детонацию, сухую и очень близкую. И, как по сигналу, лес напротив него заполнился заунывным концертом мин.

Игнасио удвоил внимание, потому что знал, что означает этот расточительный огонь. Он уже до этого увидел тени в темном лесу, как будто перед ним разыгрывалась бесконечная мистерия.

Игнасио Лосада сжал зубы. Но ни он, ни кто-либо из его товарищей не придавали особого значения жалобным и бешеным хлопкам, которые, казалось, раздирали соседний лес. Они знали, что это не представляет опасности. Это была не более чем военная хитрость для того, чтобы отвлечь внимание этой храброй горстки. Между тем они усиленно двигали руками и ногами, чтобы восстановить быстроту реакции, – тело не слушалось. Лосада почувствовал жар в своей средиземноморской душе, нечувствительной к температуре около 50 градусов ниже ноля. Битва была неизбежной. Эта ночь приближалась к атаке.

Белые тени подползали к позиции испанцев. Это была тактика. Покрытые белыми халатами, они стремились слиться с землей; примерно две сотни людей приближались в молчании. Игнасио улыбнулся. Всегда одно и то же. Соотношение сил было нормальным. Он сжал винтовку как можно крепче и смотрел вперед с ручной гранатой в руке. Офицер скомандовал молчать. И в молчании приближались выслеживаемые. И в молчании их ожидали бьющиеся испанские сердца.

Словно какая-то насмешка, продолжался шум в лесу, и огромная луна, выглянувшая вдруг как бы из любопытства, показала свое бессмысленное белое лицо.

………………………….

Блеснула вспышка. Как камень, поднятый волной, поднялись русские… Быстрый огонь автоматов и пулеметов уничтожил первую атаку. Затем в четверть часа всё было кончено. Испанская отвага вышла из берегов и хлынула на далеко превосходивших по численности противников, обладавших, однако, холодными сердцами. В ход пошли ручные гранаты, и поле боя как будто покрылось глазурью. Столько раз проявленная храбрость позволила испанцам взять верх и на этот раз. Мачете в руке и отвага, поселившаяся в теле, готовом к убийству и предназначенном смерти, решили всё.

И когда победа улыбнулась тем, кто ее завоевал, душа Игнасио Лосады, самая великая душа на этой бедной земле, достигла света, в котором до этого Бог ей отказывал. Игнасио смотрел высоко, столь высоко, что оказался среди звезд русской тундры.

Вражеская ручная граната отняла жизнь, эту прекрасную жизнь, которая, не коснувшись других, перешла на сторону смерти.

Из его груди текла благородная кровь, писавшая на снегу поэму о пяти розах, ставших символом.

И весь следующий день до самой русской ночи казался погруженным в голубое сияние, как последнее прости павшему».

Мадрид, 30 июля 1942 г.

И последний литературный опус – «Товарищ в пути» Х. г. де Убиэта, тоже в отрывках:

«Длинна дорога от Сувалок до Витебска. Батальон шел и шел по шоссе, теряя иногда кого-либо в кювете. Марш начинался, когда наши лица были похожи на пергамент от утреннего холода; но вскоре пот заливал и заставлял краснеть глаза. Дорога шла березовыми лесами, некоторые деревья издавали под ветром трагический скрип, их ветви склонялись. Пустые воронки от снарядов, как будто вырытые огромными кротами, говорили нам о бесполезности и безнадежности советского сопротивления. Разбитые танки в кюветах блестели на солнце своими внутренностями, и иногда недалеко от этого ржавого железа стоял крест с именем и прусской каской, указывая на справедливую цену победы.

Молчаливо шел рядом со мной Товарищ. Невысокий, коренастый, с неизменной трубкой в зубах, он не походил на воина массовой штамповки. Он нес на себе помимо своей винтовки и винтовку другого солдата, истощенного маршем, и его каску, помещенную на мачете, монотонно бившуюся о саперную лопатку. Усталость отражалась на его лице, которое иногда освещала улыбка, когда его беспокойные глазки находили на ближайшем откосе развевающееся на фоне свинцового небе европейского Востока красно-черное знамя Фаланги….

Однажды Товарищ услышал от кого-то о долгой дороге и, нарушив свое молчание, произнес: «.не надо было идти», а потом вновь вернулся к своей трубке.

Товарищ отделился от колонны и сел на край шоссе. На его ногах были кровоточащие бинты. Я знал, что они были давно, и не пытался сказать что-либо. Затем Товарищ снова надел сапоги и поморщился от боли. «Самое плохое – этот момент», – сказал он мне и отправился занять свое место в колонне, которая удалялась в поисках места ежедневного привала.

Вокруг – жар огня от горящего советского имущества; Товарищ иронизирует по поводу своего самопожертвования: «.а я продолжаю идти по России, чтобы развлечься.». Но любой, кто увидел бы его в этот момент, заметил бы, как при этих словах исчезает беспокойство во взгляде Товарища, который пытается запомнить через дым своей неизменной трубки – на небе, белом от облаков, эту страстно желаемую ночь.

………………………….

Если выживет, Товарищ сможет рассказать вам, как через несколько дней начнется война. Он расположится в большом покинутом русском доме прямо напротив того, что было сверкающим клубом «Р.Р.С.», который сейчас служит дровами. Ежедневно Товарищ ходит со спортивным видом охотника за продовольствием. Возвращение не гарантировано из-за «партизан», но тем не менее он всегда возвращается с каким-нибудь аппетитным гусем и вещевым мешком, наполненным «бульбой».

В доме Товарищ сидит как новоявленный богач в своем дворце и даже забывает, что его одежда, как и у всех нас, – кишит вшами. Однажды у нас был гость: один немецкий летчик, имя которого я никогда не мог запомнить, – ох! Этот язык! – упал неизвестно откуда. Товарищ, амфитрион, не мог оказать ему необходимой чести из-за отсутствия дров, которыми можно было бы растопить печь. Пока летчик старательно устраивал маленький вечер братства, Товарищ отсутствовал, и мы решили идти на его поиски. Мы с удивлением обнаружили его на втором этаже советского клуба, где он пытался оживить сломанный и хромой рояль, мечтавший – со времен Керенского – о какой-либо невозвратной мелодии Шопена…