Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель

Жоржик в десять лет влюбился в девочку Зиночку и снимался с нею в саду. Папа всегда говорил, что у Жоржика «беда от нежного сердца».

Дядя Тоня брал меня почти всегда с собой, когда ездил в город, и оставлял в пустом клубе, где я должна была два часа играть на рояле гаммы — гаммы Ганона. Никуда не денешься одна, играй что положено, а скучно! На улице солнце, воздух, а здесь душно, тоска. Таким образом меня приучали к самостоятельности и сознательным занятиям, но не получалось. Я ленилась, было жарко, скучно и безнадежно, время так долго тянулось! И я с тупым отчаянием барабанила и тянула гаммы Ганона, а время точно остановилось!

И жара одолевала окончательно. Хотя бы кто-нибудь вошел и помешал мне заниматься! Но никто не приходил, и только в положенное время мне докладывали, что лошади ждут.

Наконец я вырывалась на свободу. Какое счастье! Приезжала домой, принималась сейчас же за сбор тутовых листьев для шелковичных червей — они такие прожорливые! Утром мы им нарвали целые вороха листьев, по дороге поглощая белую и черную ягоду — она так и сыпалась с ветвей. Черная была вкусней. Белая — слишком приторная. Весь застекленный балкон был превращен в питомник для жирных белых червей, которые к концу лета начинали вить коконы. Очень интересно было наблюдать, как черви тянули ниточку, готовили себе место для кокона, работали целыми днями, и постепенно образовывалась удлиненная форма яйца. Разматывая ее на прядильных фабриках, добывали настоящий первосортный шелк.

Дядя Тоня познакомил нас с семьей воинского начальника Масютина. Все трое детей были нашего возраста, и мы очень сдружились с ними. Хотя Вася был кадет и младше, а Боря — гимназист, но Масютин был весьма начитан, умен, все мог и все умел, с Борей они сошлись. И Юра, брат Васи, однолеток с Жоржиком.

Борис и Вася запирались в темной комнате для проявления негативов.

Это занятие казалось мне утомительным и скучным — ждать в темноте и терпеливо смотреть, когда что-то появится на негативе, у меня не хватало терпения.

Я занималась с Санькой грамотой: «Ну, давай, Санька, я буду тебя учить». Учила ее гласным, согласным по звуковому методу. «Ну, читай». И она начинала: «Б да А будет вместе…» — «ФУ», — неожиданно уверенно заявляла Санька. «Ну как же, ты послушай», — тянула я: «Б-б-б, А-а-а — БА», и снова получалось «РА» или что-то совсем непохожее, очевидно, я была плохой учительницей или Санька совсем не хотела и не участвовала в том, что я ей объясняла. В играх она была смышленая и быстрая девочка.

Приходила к нам Поля Лысок. У них через дорогу был свой домик с садом, где краснела черешня и начинала поспевать черная вишня. Боря ел ее так много, что у него болел язык.

Внизу, под лестницей у нас раскинулась огромная груша. Жоржик любил на нее залезать и сидеть на ветке, спустив ноги. Под грушей стоял стол с двумя скамейками. Тут мы читали, рисовали, лепили, выпиливали, рассматривали фотографии, а взрослые вечерами пили чай, и вокруг лампы вились бабочки, мошки, жучки, и было тепло, уютно, и время от времени обрывалась и с шумом падала груша. Днем под тенью ее ветвей прохладно было нежиться с книжкой или смотреть, как Вася Масютин рисует. Вася рисовал мне, а я с гордостью смотрела, как вырастает под его рукой все, что ни попросишь. И что только он не рисовал и как рисовал! У меня и сейчас сохранились его рисунки детских лет.

И кто знал, что Вася Масютин будет не только прекрасным графиком-рисовальщиком, живописцем и скульптором!

Вася играл на рояле, а когда мы ходили к Масютиным, он со своей мамой всегда музицировал, играли в четыре руки. Это была дружная, хорошая семья.

Маня, сестра Васи, была прехорошенькая кривля-ка. Я не любила ее, любовалась только светлыми кудрями, чудесным цветом лица и большими голубыми глазами, и так было жаль, что такая прелестная девочка, и такая кривляка, и вечно визжала из всякого пустяка, глупо улыбалась, показывая ямочки, и вертела головой.

У них был небольшой фруктовый садик, много кустов смородины, малины, крыжовника — такого сладкого и вкусного! Прятались в кустах, играли в жмурки, в серсо, в крокет, тогда это была очень модная игра, и мы с увлечением сбивали и метали в шары противника.

Назад добирались, наверное, на лошадях, потому что дорога длинная. Знаю, что Вася всегда нас провожал, и на следующий день с полдня опять у нас, и я тоже ждала и тревожилась, когда Вася немного опаздывал. Он томился и выжидал какое-то положенное приличием время, чтобы сесть на велосипед и с прилипшими ко лбу волосами, темными пятнами пота на парусиновой рубашке к двенадцати-часу прибывал к нам. Вася, когда стеснялся или несколько волновался, говорил громко, прикусывая левую губу, обнажал крупные белые зубы.

Дни летели незаметно. Обязательные занятия по утрам до двенадцати часов очень сокращали день, но нам и в голову не приходило отклоняться от них.

Диктант, языки, музыка, а потом — целый день свободы.

Дядя Тоня — большой любитель и знаток музыки — организовывал всех музыкантов и устраивал в клубе и у себя дома концерты. Все участники готовились и получали какое-то внутреннее удовлетворение.

Горалек — капельмейстер полка — написал марш и посвятил его дяде Тоне. Мне запомнилась последняя строчка: «Дружно, громко песня эта / пелась прадедами встарь. От Амура до Алтая, от Алтая до Днепра, / с ней повсюду, распевая, мчится русское „ура“». Помню и мазурку «До утра» тоже на музыку Горалека.

Дядя Тоня любил меня, и, когда он мне что-нибудь говорил, западало надолго, а то и навсегда. Как-то раз ехала я с ним в экипаже вдвоем, молчали, мне было скучно, и я стала ему что-то говорить. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и спросил: «Ты для чего это говоришь?» — «Так». — «Никогда не говори так, язык у тебя не для того, чтобы между зубами болтаться, а для дела». Я покраснела, сердце учащенно забилось, и я замолчала. Я очень дорожила мнением дяди Тони, и мне стало жалко, что я вдруг так упала в его глазах!

Был тяжкий-тяжкий день. Вася приехал как всегда. Поставил велосипед и стал вытирать лоб. На свежей парусиновой рубашке выступали темные пятна пота. Я, неизвестно по какой причине, выхватила у него из рук фуражку и помчалась как сумасшедшая, время