Падшая женщина - Эмма Донохью

Сестра Батлер, стоявшая на коленях в конце ряда, слегка поджала губы, как будто слова Доддса вызвали в ней некоторое сомнение. Мэри чувствовала, что смотрительница наблюдает за ней, и притворилась, что внимательно рассматривает картину на стене. Ее тезка, написанная тусклыми масляными красками, Дева на шестом месяце беременности, торопилась по засохшему полю навстречу своей кузине, прямо в ее распростертые объятия. Мэри представила, как они сталкиваются животами.

Доддс, покачиваясь на мысках своих блестящих башмаков, нараспев прочитал один из гимнов Святой Магдалины. Он произносил слова с таким чувством, что Мэри заподозрила: а уж не пишет ли он в свободное время стихи?

Эми Пратт плакала все громче. Она уже раскачивалась взад и вперед, рыдая и хватая ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Онор Бойл хихикала, — как всегда, начав, она уже не могла остановиться, и Мэри старалась на нее не смотреть. Девушки рядом с Эми Пратт одна за одной вскакивали на ноги, как будто заразившись ее раскаянием. Было видно, что у них дрожат колени — за время службы ноги изрядно затекли.

— Обнимите свет, — возгласил Доддс. Его пальцы вцепились в края кафедры из древесины грецкого ореха.

Джилл Хуп, которой было всего одиннадцать и которая не знала, что такое метафора, испуганно взглянула на канделябр, стоявший рядом с кафедрой. Она явно прикидывала, сможет ли до него дотянуться. Других девушек тоже трясло. Какая из них потеряет сознание первой? Большинству было лет шестнадцать — семнадцать, больше, чем Мэри. Пора бы уже стать поумнее, холодно подумала она. Чашка хорошего чая, чтобы привести нервы в порядок, — вот что им нужно. А еще лучше — стаканчик джина.

У преподобного было одновременно страдающее и довольное лицо. Его глаза подозрительно заблестели, но было непонятно, что это — слезы или просто отражение свечей.

— Возрадуйтесь же, — сладким голосом объявил он. — Ибо милостью Господа нашего Иисуса Христа вы вознеслись из Аида улиц в Элизиум сестринства.

Несколько дюжин глаз непонимающе уставились на Доддса.

— Это не мрачный исправительный дом — о нет! Это приют, где вы можете укрыться от бед и несчастий своей прежней жизни, теплый и уютный.

Однако вместо того, чтобы возрадоваться, девушки начали всхлипывать. По рядам будто прокатилась волна. «Соблазненки» слезливее всех, презрительно подумала Мэри. Джейн Тэвернер сотрясали рыдания, она была дочерью викария. Позволительно ли старшей по палате иметь сухие глаза, вдруг опомнилась Мэри. Она сложила руки на фижмах и низко опустила голову. Этого будет достаточно, решила она. Однако шея очень скоро затекла и, как и колени, стала подрагивать от напряжения.

Когда Мэри подняла голову в следующий раз, блондин в бархате как раз нашептывал на ухо товарищу какую-то шутку. Кто же он все-таки такой? Может быть, адвокат? На обитательниц Магдалины он поглядывал весьма плотоядно. Пусть бы сначала заплатил, с яростью подумала Мэри. Почему они должны стоять на коленях и позволять ему пялиться на них за так?

Леди со страусовым пером слегка склонилась над перилами галереи. На ней была темно-синяя юбка и такой же лиф, а поверх — свободное платье-полонез, из сливочного, собранного в мелкие складочки шелка. В его сиянии меркли все горевшие в церкви свечи. Волосы дамы были собраны в невероятно высокую и тяжелую прическу, украшенную цветами. Она была такой огромной, что на мгновение Мэри показалось, будто голова дамы вот-вот перевесит тело, она перекувырнется через перила и свалится вниз. Онор Бойл хохотала бы целый год не переставая. Пальцы леди, унизанные жемчужными перстнями, сжимали расшитый покров на скамье. Мэри вспомнила, что над узором из дубовых листьев трудились три «соблазненки». Они работали две недели подряд не покладая рук.

Доддс чуть ослабил черную ленту, обхватывавшую его горло, и простер руки к галерее.

— Достопочтенные попечители, то, что вы лицезреете, — это искреннее, настоящее раскаяние. Не являются ли горькие слезы этих прелестных отверженных знаком того, что они осознали всю мерзость своих преступлений?

Тратить время —Преступленье.

Мэри потрясла головой. Сколько же времени она потратила зря, стоя на коленях в этой церкви, каждый божий день и дважды в день в воскресенье, — и все ради крыши над головой! Вот и теперь она сидит здесь, зажатая между глупыми хнычущими курицами, а проповедь все длится и длится, и это в самую лучшую ночь года! Мэри взглянула в западное окно. Чего бы она только не отдала, чтобы оказаться теперь в родной лондонской грязи, где фонари на улицах напоминали торжественную иллюминацию. Город вечного праздника.

Неужели она когда-то жила в этом городе? Сейчас это казалось какой-то старинной легендой. Мэри попыталась припомнить огромный купол собора Святого Павла, но воспоминания были похожи на сон. Неужели прошло меньше двух месяцев с тех пор, как она позволила запереть себя в этом курятнике?

Преподобный Доддс хлопнул ладонью по кафедре; Мэри вздрогнула и едва не потеряла равновесие, но, стиснутая с обеих сторон, она и не смогла бы упасть. Колени потеряли чувствительность, тело как будто держалось на одних фижмах. Батистовый платок в руке преподобного вздрагивал, словно белый флаг капитуляции. Его дошедшее до крайней точки возбуждение напомнило Мэри последние яростные содрогания мужчины перед тем, как излиться.

— И хотя ни леопард, ни негр не могут изменить цвет своей кожи, — вскрикнул Доддс, — каждая из вас может изменить цвет своего сердца! Прямо сейчас, в эту самую ночь. — Его голос дрогнул. — Рай находится на расстоянии вытянутой руки от вас.

Может быть, сегодня в городе даже будет какой-нибудь бунт. Канун Нового года всегда был хорошим временем для беспорядков. Мэри могла бы испачкать лицо сажей в считаные секунды. Они с Куколкой придерживались довольно широких взглядов — то есть им было все равно, кричать ли «Верните прежние цены!» или «Долой голландцев!». Они с одинаковым удовольствием нападали и на трактирщиков, чтобы те выставили народу угощение, и на домовладельцев, чтобы те зажгли свет в окнах в честь Хеллоуина. Однажды они даже вместе со всеми бежали за карманником до самого Шордитча.

Ага, вот теперь она вспомнила, где видела того блондина. Никакой он был не адвокат, а богатый торговец, коммерсант. Мэри подцепила его как раз в Шордитче; это было прошлым летом. Выражаясь по-книжному, его парус никак не хотел подниматься, и Мэри пришлось ставить его вручную. Он выплеснулся ей прямо в ладонь, а потом попытался лишить ее законного шиллинга.

— Не моя вина, что ты не можешь продержаться подольше, — отбрила Мэри.

Он швырнул ей под ноги пять пенсов и зашагал прочь, чтобы найти карету. С его панталон все еще капало семя. Мэри подождала, пока он скроется из вида, и только потом подняла из грязи монеты.

Теперь она посмотрела на него повнимательнее. Разумеется, он ни за что не узнал бы ее в этом квакерском наряде. Он был такой гладкий и лощеный; из кармана свисала золотая цепочка с брелоками, а табакерка, которую он передал даме, сидевшей рядом, была очень тонкой и изящной работы. Конечно, он и думать забыл про случай в Шордитче. Он вернулся домой, в супружескую постель, к добродетельной жене, и выбросил ее из головы. Жизнь шлюхи состоит из фрагментов чужих судеб.

Должно быть, за входной билет сегодня он заплатил в десять раз больше, чем те пять пенсов, подумала Мэри, и ей стало смешно. Но потом она вспомнила, что не увидит ни гроша из этих денег.

Преподобный Доддс приближался к развязке.

— Все, что должны сделать эти молодые девушки, — это выбрать вечную жизнь. Так выбирайте! — Он воздел руки к небу. — Делайте же свой выбор!

Сделав эффектную паузу, преподобный понюхал свою бутоньерку, как будто бы хотел освежить силы, коротко поклонился аудитории и спустился с кафедры. Раздались громкие аплодисменты.

Мэри машинально захлопала в ладоши. Большая часть того, что говорил Доддс, казалась ей обыкновенной ханжеской чепухой, но эти слова насчет выбора… Она попыталась припомнить, когда последний раз выбирала что-то сама. Был ли это ее осознанный выбор — поцеловать торговца лентами? Быть выгнанной из дома? Стать шлюхой? Может, и нет, но при этом она и не сопротивлялась. За все пятнадцать лет ее жизни был ли хоть раз, когда она не плыла по течению, словно листок по реке, а сама брала то, что хочется?

Страусовое перо наверху снова кивнуло. Однажды в шляпной лавке Мэри поднесла перо вроде этого к шее. Прикосновение было таким щекотным и нежным, что она вся покрылась мурашками. Леди-попечительница утирала слезу кружевным носовым платком. Ее юбка возвышалась над скамьей, словно пышный сугроб. Каждая складочка, каждая пуговка, каждая оборочка в ее наряде была прекрасна. Вот это, произнес громкий голос в голове у Мэри. Я выбираю это. Вот кем я стану. Все, что принадлежит тебе, в один прекрасный день будет моим, клянусь.