Точка невозврата - Полина Дашкова

– Сколько миллионов погибло?

Не знаю, вслух или про себя я произнесла этот вопрос, но тут же прозвучал ответ Агапкина:

– Смотря кто считает, кого и как считает. Ты хочешь услышать впечатляющую цифру? Изволь. Десять миллионов. Двадцать. По другим данным – пятьдесят. А некоторые исследователи говорят о восьмидесяти миллионах. Точной статистики не существует. Погибали не только заключенные. Погибали ссыльные, переселенцы. Сотни тысяч умирали от голода, холода, из-за скудости, грязи, эпидемий. Ну, что тебе эти цифры?

– Ничего, – прошептала я, – ничего они не значат, цифры. Ими удобно манипулировать.

– Вот именно, – кивнул Агапкин, – манипулировать. Цифры, как и бумажки, создают иллюзию достоверности, логичности, и многие попадают в эту ловушку.

– Погодите, – перебила я Федора Федоровича, опасаясь, что он опять пустится в пространные философские рассуждения, – но ведь не мог Орлов просто сочинить эту историю.

– А бог его знает, – Агапкин равнодушно пожал плечами, – перебежчик есть перебежчик, и назвать его кристально честным человеком я бы не рискнул.

– Вы его осуждаете?

– Я этого не сказал. Конечно, у него не было выбора, как у многих других. Если бы он вернулся, его бы убили. Но оставшись в свободном мире, попросив политического убежища, он обязан был постоянно подогревать интерес к своей персоне. Ладно, не мне его судить. Выдумать мог кузен Зиновий, а Орлов что-то добавил, приукрасил. Мы никогда не узнаем. Вот, послушай.

Неизвестно, откуда в руках Федора Федоровича возник номер журнала «Лайф» за 1956 год, он стал читать по-английски. 

«Уже на следующее утро официальное советское сообщение поведало пораженному миру, что военный суд состоялся и восемь высших чинов – Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич, Путна, Эйдеман, Фельдман и Примаков – казнены. Позже стало известно, что Штейн, сотрудник НКВД, нашедший сталинское досье в Охранке, застрелился. Косиор был казнен, несмотря на свой высокий пост в Политбюро. Гамарник покончил жизнь самоубийством еще до ликвидации генералов. Балицкий был расстрелян.

Где-то в середине июля 1937 года до меня дошли сведения, что мой двоюродный брат Зиновий Кацнельсон расстрелян. И поныне я ничего не знаю о судьбе его жены и маленькой дочери.

После коллективной казни узкого круга заговорщиков, которые знали о службе Сталина в Охранке, последовали массовые аресты и казни других, кто мог знать что-то о папке или кто был близок к казненным. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных генералов, становился кандидатом на тот свет. Сотни, а вскоре и тысячи командиров уволокли со службы и из своих домов в подвалы смерти.

Были скошены и свидетели, и режиссеры армейской чистки – люди, которые могли знать тайну досье Сталина. Маршалы и генералы, которые подписали фальсифицированный протокол Военного суда над Тухачевским, исчезли. Исчезли и легионы сотрудников НКВД.

Мой двоюродный брат Зиновий сообщил мне тогда, в 1937 году, в Париже, что было изготовлено несколько фотокопий сталинского досье из Охранки. Тысячу раз после провала планировавшегося Тухачевским переворота я спрашивал себя, что случилось с этими документами. Возможно, что пытками заставили жертв 1937 года указать места хранения одной или более фотокопий. Но некоторые из них, а возможно, сам оригинал документов, должны были быть сохранены.

После того как я порвал со сталинским правительством в 1938 году и бежал со своей семьей из Испании в Канаду и наконец в Соединенные Штаты, я написал Сталину пространное письмо и приложил к нему список преступлений диктатора, которые мне были известны из первых рук. Таким путем я намеревался спасти жизнь моей тещи и матери, которые оставались в России. Я предупредил Сталина, что если они пострадают, я сразу же опубликую то, что знаю о нем. Я также уведомил Сталина, что если я буду убит его палачами, все факты обнародуют после моей смерти. Я чувствовал, что такие предупреждения могут сдержать диктатора.

Но я не известил тирана, что посвящен в самую страшную из его тайн. Иначе, думал я, Сталин придет в ярость и любой ценой доберется до меня, подвергнет пыткам, чтобы узнать, где скрыты мои бумаги, убьет меня.

Однако даже после смерти Сталина я все еще не осмеливался опубликовать то, о чем узнал от двоюродного брата Зиновия. Группа, которая захватила власть в Кремле, казалось мне, чтила память Сталина и могла преследовать меня столь же яростно, как это делал бы сам Сталин.

Но вероятность того, что я могу быть ликвидирован или умереть собственной смертью еще до того, как разоблачу Сталина — наемника царской полиции, мучила мое сознание. Летом 1953 года я положил историю, рассказанную двоюродным братом, в сейф одного из банков с поручением вскрыть пакет после моей смерти.

К счастью, нынешний поворот событий в Советском Союзе сделал возможным для меня самому обнародовать факты. Хрущев, несомненно, знает о них, и уже нет причин хранить молчание».

Агапкин скрутил номер «Лайфа» в трубку, посмотрел в нее, как в подзорную трубу, и вдруг, легко размахнувшись, запустил журнал в открытую балконную дверь. Страницы раскрылись веером, замелькали заголовки, картинки.

– Что вы делаете? Это бесценный экземпляр! – Я выскочила из-за стола, побежала на балкон.

«Лайфа» не было, он исчез, растворился в воздухе.

– Орлов умер своей смертью в Кливленде в 1973 году, в возрасте 77 лет, – спокойно сообщил Федор Федорович. – Версия «Сталин – агент охранки» до сих пор имеет своих приверженцев, хотя безусловно доказано, что письмо Еремина, то, что ты обозначила как документ № 2, подделка, и никаких следов «изящной папки» до сих пор не обнаружено. Ничего нельзя доказать. Свидетелей не осталось.

– А Еремин в каком году скончался?

– Точно не знаю. К пятьдесят шестому ему могло быть лет восемьдесят пять. Февральская революция застала его в Финляндии, он недолго думая сбежал из России, с женой и двумя дочерьми, сбежал очень далеко, в Чили. Дон Левин найти его не сумел.

– Кто же фальсификатор?

– Ты до сих пор не догадалась? – Старик противно захихикал. – О чем мы с тобой болтаем уже которые сутки подряд? Кому могла понадобиться эта дурацкая полемика? У кого имелось несколько секретных лабораторий, где подделывалось все: паспорта, исторические документы, доллары? Ну, что ты опять загрустила? Разве не смешно? Оська Корявый кинул кость, из-за нее началась драка. Но кость оказалась несъедобным муляжем, фальшивкой. Вот так он и дрессировал людей, до сих пор дрессирует.

Действительно, до сих пор дрессирует, в полное свое удовольствие.

Полемика продолжилась в России, в начале девяностых. Сразу несколько историков, в том числе и тот доктор исторических наук, который объясняет трагедию России сифилисом и еврейским дедушкой Ленина, обнаружили в архивах пару-тройку «писем Еремина». Текст идентичен документу № 2. И опять стали спорить, азартно, искренне. И опять не пришли ни к какому разумному выводу, никто никого ни в чем не убедил, ничего не доказал.

– Что касается документа № 1, его можно назвать мечтой. – Агапкин кисло усмехнулся. – Сочинил его один из поклонников версии «Сталин – агент охранки», просто чтобы продемонстрировать, как могло бы выглядеть настоящее письмо Еремина.

– Коба все-таки сотрудничал с охранкой или нет? – в который раз повторила я этот дурацкий, не имеющий ответа вопрос.

Я ждала, что старик опять захихикает. Но он молчал, лицо его застыло. Я ушла на кухню, включила чайник. Я ждала, пока он закипит, слушала гул ночного города за окном и никак не могла отделаться от вечного мучительного вопроса: где кончается выдуманный сюжет и начинается жизнь? Или наоборот – где кончается жизнь и начинается выдуманный сюжет?

Из моего кабинета вдруг зазвучала музыка, старый джаз, записи Луи Армстронга 30-х. Мне было лень удивляться, каким образом старик с парализованными ногами сумел встать с дивана, подойти к письменному столу и найти в моем компьютере эту композицию. Я достала из посудного шкафа стаканы в старинных серебряных подстаканниках, опустила в них бумажные пакетики с зеленым чаем. Ко мне на кухню приковылял Вася, подошел к своей миске и ударил по ней лапой.

– Что за манера есть в два часа ночи? – проворчала я. – Ты сегодня завтракал, обедал и ужинал. Хватит с тебя, потерпи до завтра.

Вася сильней ударил по пустой миске, выразительно взглянул меня, гавкнул, тактично, поночному. При всей своей избалованности он все-таки был интеллигентным псом.

– Нельзя столько есть, – сказала я сердито, – в твоем возрасте толстым быть вредно, опасно, понимаешь?

Вася еще раз гавкнул, громче. Он возражал мне, он считал, что есть надо, когда хочется и сколько хочется. Я сдалась, положила ему в миску творогу и несколько печеньиц. Он помахал хвостом, улыбнулся, вылизал миску дочиста за минуту и принялся жадно лакать воду.