Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски - Валентин Фалин

На мой вкус, как цель не оправдывает средств, так и конечное торжество не облагородит мерзо­стей, мостивших путь к нему, не сделает амораль­ное нравственным. Раскол Германии и Европы был производным от расщепления атома, он являлся не предтечей «холодной войны», а ее эмиссией и вме­сте с тем питательной средой для культивирования вражды и страха. Верно и другое: почти все в пос­левоенном мире сложилось бы иначе, не подыграй ? правители Советского Союза стратегам «балансиро­вания на грани войны», не сделай военную мощь своим излюбленным идолом.

Увы, в политике труднее всего разгадать гра­ницы не чужих, а собственных возможностей. За­нявшись подражательством (чем мы хуже аме­риканцев?!), соскользнув к логике конфронтации, советская политика стреножила себя, утратила ини­циативу. Смещались приоритеты, долговременные интересы стали походить на зеркальное отражение утилитарных потребностей. А зеркало не только не отражает обратной стороны вещей, оно имеет еще одну особенность: правое видится в нем как левое и неправое кажется правым. Что значит сдать в политике инициативу? Это сродни утрате веры в себя, в достоинства собственных идей, в свою правоту.

Наши власть имущие гнали прочь сомнения и сомневающихся. Они демонстрировали вовне не­зыблемый оптимизм: будущее безраздельно за нами и река времени сама принесет если не их самих, то преемников к заветной гавани. Можно даже не гре­сти. Никакие аргументы и цифровые выкладки не колебали догму о неотвратимости смены эпох. Фак­ты отскакивали от этой разновидности фатализма как от стенки горох.

Возьмем германскую проблему. После подписа­ния Московского договора А. Громыко начисто вычеркнул понятия «немецкое единство» и «окон­чательное мирное урегулирование» из своего лек­сикона. Это вместо того, чтобы как-то восстано­вить позиции, по недосмотру оставленные нам же самим в укор. С соображениями, вносившими хотя бы ощущение подвижек, освежения «про» и «кон­тра», к нему невозможно было подступиться.

Новое политическое мышление, провозглашен­ное в 1985—1986 годах перестройкой, звало к инвен­таризации всех скопленных активов и пассивов. Как на текущих счетах, так и в стратегических запасни­ках. Под занавес я снова убедился: не каждый труб­ный звук надо принимать за призывной. До этого, однако, предстояло пройти еще один университет.

Пока же на рабочий стол генерального регуляр­но ложились анализы и доклады о моих встречах с компетентными собеседниками, которые вносили радикальные коррективы в официально санкцио­нированный портрет ГДР. Исходной стала записка, сопровождавшая прогноз профессора Р. Белоусова, который за три года до вступления кризиса в нео­братимую фазу предсказал: ГДР и другие страны — члены Организации Варшавского договора на рубе­же 1989—1990 годов столкнутся с экономическими трудностями, не разрешимыми собственными си­лами и чреватыми политическими, социальными и прочими осложнениями. Советский Союз сам будет находиться в это время в жесточайшем экономи­ческом цейтноте и не сможет прийти своим парт­нерам и союзникам на помощь.

Какого политика, добивающегося, чтобы в него поверили так, как он верит сам себе, обеспокоит оракульство на годы вперед? Метеослужба с ее сот­нями станций и тысячами ЭВМ не в состоянии вы­дать приличного прогноза на завтра. Сколько не­крологов загодя составлялось Е. Варгой и другими знатоками мировому капитализму? А он поднату­жился и существует себе дальше. От лукавого все долгосрочные гадания.

На следующий год М. Горбачев получил от меня записку с очередным знаком тревоги: судя по очи­щенным от пропаганды сведениям, время, когда созданная в ГДР система поддавалась модерниза­ции и лечению, истекло или истекает. Напомню, что на 1987 год пришелся пересмотр военной докт­рины Организации Варшавского договора. Ударение теперь делалось на оборонительную достаточность, и в перспективе, если бы НАТО откликнулось на политику доброго примера, виделось такое уреза­ние военных потенциалов государств, которое сде­лало бы материально невозможными агрессивные войны в Европе, в том числе вооруженные конф­ликты внутри самих блоков. На фоне качественных сдвигов в военном мышлении и планировании на­прашивался доскональный проговор ситуации во всех мыслимых азимутах. Не берусь утверждать, что какие-то обсуждения в узком кругу не состоялись. Заходила ли на них речь о неблагоприятном диаг­нозе, поставленном ГДР? Не знаю, если проговор был вообще. В контактах со мной М. Горбачев дан­ной темы не касался.

В марте 1988 года генеральный секретарь имел возможность прочитать в полученном от меня новом анализе: в любые ближайшие три месяца обстанов­ка в ГДР может быть полностью дестабилизирована. Из доложенных сведений следовало, что Западная Германия становилась все причастней к сотворению политической погоды на востоке Германии. От Бон­на во многом зависела роза ветров теперь уже не только в Западном, но и в Восточном Берлине.

В тот момент канцлер Г. Коль не счел целесооб­разным форсировать события. Он поджидал, когда плод перезреет, и даже позволил себе пригласить председателя Государственного совета ГДР Э. Хонеккера нанести официальный визит в Федератив­ную Республику.

М. Горбачев потребовал от наших посольств в Берлине и Бонне, от других ведомств максималь­но подробную информацию о германо-германской встрече на высшем уровне, многократно отклады­вавшейся ранее по настоянию советской стороны. Соотносились ли полученные им данные о визи­те с пророчеством «три месяца на полную деста­билизацию», мне неизвестно: обратная связь по-прежнему не функционировала.

Не хочу также строить догадки о том, в какой сте­пени мрачные прогнозы, не ограничивавшиеся од­ной ГДР и поступавшие, полагаю, не только от меня, содействовали рождению «доктрины Горбачева», что была изложена с трибуны ООН и в переводе на ши­роко понятный язык означала: СССР уходит из Цен­тральной и Восточной Европы. Доктрина формули­ровалась келейно, как если бы готовился рутинный риторический опус, а не переиначивалась глобаль­ная и европейская политика Советского Союза. Большинство членов Политбюро, включая предсе­дателя Совета Министров Н. Рыжкова, знакомились с готовым текстом, когда М. Горбачев летел над Ат­лантикой. Ни с кем из союзников СССР по Варшав­скому и другим договорам обменов мнениями на­счет свертывания советских обязательств на случай «косвенной агрессии» предварительно не проводи­лось. Предоставление союзникам копии речи гене­рального за час до ее произнесения на Генассамблее предварительным согласованием не назовешь.

М. Горбачев не любил душещипательных объяс­нений. Оно проще — ставить, особенно зависимых от тебя, перед свершившимися фактами. Вот так за два года до сторнирования СЭВа состоялись проводы «братской любви» и «социалистической соли­дарности». Отныне каждому назначили барахтать­ся и умирать в одиночку. В лексиконе генерально­го секретаря и затем президента на почетное место вышло понятие «общечеловеческие ценности». Пе­ред ними должны были трепетать национальные интересы, социально-экономические принципы. Через «общечеловеческую» призму надлежало взи­рать на собственные позиции и доктрины, на весь предшествовавший опыт.

Советская Россия однажды уже попробовала пе­ределать мир политикой доброго примера. Штык в землю, солдат по домам! Армия пролетарскому го­сударству ни к чему! Мир без аннексий и контри­буций! Прочь грабительские тайные договоры, зак­люченные между империалистами! Сорвать покров с подготовки войн — и войны станут невозможны­ми! Трудно было придумать в октябре 1917 года луч­ший аккомпанемент для рождения нового строя, новой философии народовластия, нового прочте­ния «общечеловеческих ценностей».

Идея, может быть, и сильнее оружия. Как-никак она первична и не сникает перед пограничными шлагбаумами. Когда-нибудь идея, наверное, пре­вратится в необоримую силу. С некоторых пор че­ловечество существует, потому что и пока оно ду­мает, находит в себе мудрость обуздывать «измы». Иногда право силы даже уступает силе права. Это вселяет надежду, поощряет мечтателей, свято веря­щих в то, что золотая пора цивилизации впереди. Мечты и надежды помогают не терять себя, но они не отменяют реалий.

Приняв желаемое за действительное, Советская Россия получила в награду агрессии и интервен­цию, контрибуции и аннексии, блокаду и дискри­минацию. Платой за «общечеловеческие ценности» в редакции М. Горбачева стали увядание Советско­го Союза и его крах.

Мне чужда философия «с волками жить — по-волчьи выть». Как неинтересно стать умнее глупого, так невелико достижение быть чуть лучше пло­хого. Тягу М. Горбачева к прорывам в новое каче­ство я не принимал за способ самоутверждения и возвышения. Конечно, его тщеславие нельзя было у не заметить даже в сумерках, но оно могло бы сой­ти за пятно на солнце, не стань в какой-то момент первым «эго» генерального секретаря, неутолимым и безудержным.