Повести - Генрих Гофман

— На работу выводят.

— А что заставляют делать? — поинтересовался Долаберидзе.

— Разное случается, — вздохнул Николай. — Только нашу камеру все равно не выпустят.

— Это почему же?

Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать:

— Было это почти неделю назад. Томились здесь вместе с нами два морских летчика. Долго мечтали о побеге и наконец выпал случай. Работали мы тогда в «мертвом сарае».

— Это где покойников складывают, — вставил Хахалейшвили.

— Да, штабелями, вроде дров, лежат там замороженные трупы... Ты вот от сегодняшней бурды отвернулся, значит, на день раньше ноги вытянешь. Хотя и с бурдой не намного дольше протянешь. — В голосе Николая чувствовалась какая-то безысходная обреченность. Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал, — Так вот, решили немцы эти трупы за город на лошадях вывозить, а там в ямы закапывать. А нас заставили из сарая выносить да ровно, рядками, на сани складывать. Работа, сам понимаешь, не бей лежачего. Голых негнущихся мертвецов таскать не приходилось? — неожиданно спросил Николай.

Долаберидзе молчал. Он оцепенел и от услышанного, и от того, как спокойно, взвешивая каждое слово, говорил об этом рассказчик.

— Привыкай, еще не то увидишь, — посоветовал Николай и, насупив густые, русые, казалось, поседевшие брови, продолжал: — Возил эти трупы один старичок, Захар Титыч. Царство ему небесное. Нет, не предатель он, просто жрать нечего было. А на шее у него трое малых внучат осталось. Вот и пошел к немцу работать.

Познакомились мы с ним, разговорились... Видим, человек свойский. Начали допытываться, как бы драпануть, а он и говорит: «Ничем, ребята, помочь не могу. Вот разве кто нагишом под трупы ляжет, Тогда вывезу из лагеря за город». Наши морячки с ходу и согласились. Возле нас охраны в ту пору не было.

К вечеру дед Захар во второй раз подъехал. Морячки быстро в сарай. Разделись. Вынесли мы их да на сани вниз лицом и пристроили. А морозец, надо сказать, градусов пятнадцать был. Только мы его от волнения не чувствовали. Скоренько на товарищей мертвецов положили, холстом покрыли, а одежонку ихнюю дед Захар под себя спрятал. Так и выехали они из лагеря. Может, теперь уже до своих дотопали. — Николай опять глубоко вздохнул и надолго задумался.

Долаберидзе представил себе, как лег бы голый на сани, как положили бы на него мертвецов. Он тут же почувствовал, как тело покрывается гусиной кожей, а зубы непроизвольно начинают выбивать мелкую дробь.

Неожиданно тишину нарушил Хахалейшвили:

— На вечерней проверке двоих не досчитались. Комендант профилактику устроил. Бил толстым резиновым шлангом. Грозил всех повесить. Зачем бил? Зачем грозил? Лучше убил бы сразу. Все равно здесь долго не проживешь!

— Погоди, успокойся, кацо, — вмешался Николай, видя, как взволнованный Хахалейшвили начал повышать голос.

— Ну, а дальше-то что? — спросил Долаберидзе.

— А дальше, — начал тихо, не торопясь Николай, — дальше решили мы все бежать. Ночью тянули жребий, кто будет назавтра следующий. Жребий достался одному капитану-пехотинцу и Саше. Они всю ночь глаз не сомкнули, утра дождаться не могли. Еще затемно вывели нас на работу. С рассветом подъехал к сараю дед Захар. Улыбается старик, доволен. Рассказывает, что морячки ушли благополучно. Немного поругали его немцы из похоронной команды за то, что на двух мертвецов меньше привез. Норма у них была — двенадцать трупов на одни сани.

— И согласился дед Захар на этот раз только одного взять. Саша по доброте своей уступил очередь капитану. Зашел капитан в сарай, расцеловался с каждым. Когда с Сашей прощался, даже слезу пустил. Уж очень растрогался, что Саша сам, добровольно свою очередь отдал.

Уложили мы капитана опять так же, вниз лицом, завалили трупами, и тронулся наш дед Захар в свой последний путь. — Николай вытер глаза тыльной стороной ладони и, немного переждав, продолжал: — Совсем немного времени прошло. Еще следующая повозка подъехать не успела, как слышим мы со стороны ворот выстрелы. А потом узнали. Остановили немцы деда Захара и начали штыками трупы колоть. Капитана в спину пырнули. Не выдержал он, застонал. Комендант тут же его прикончил. А деда Захара вечером повесили. С тех пор и не выпускают нас из этой камеры на работу.

— Так что я как бы второй раз родился, — уныло произнес Саша, пытаясь отвлечь товарищей от тяжелых воспоминаний. — Только надолго ли, смогу ли... — приступ сильного кашля не дал ему договорить. Он начал вздрагивать. С трудом поднялся он с пола и, махнув рукой, прошел в темный угол, где стояла бочка с нечистотами. Долго еще оттуда доносился его прерывистый сухой кашель.

Медленно тянулись тяжелые дни неволи. Частенько обитатели камеры просили Долаберидзе подробнее рассказать о битве на Волге, и каждый раз он выкладывал все, что знал до мельчайших подробностей. Эти события вселяли в людей веру.

«Нет, не напрасны все мучения и невзгоды. Не напрасно цепляются они за жизнь. Еще немного, и докатится до Таганрога наступающая лавина советских войск» — так думал, пожалуй, каждый, кто сидел в фашистском застенке вместе с Долаберидзе в тот суровый морозный январь 1943 года.

Люди старались сохранить свои силы, и вместе с тем с трогательной заботой оберегали они инженера Сашу — самого слабого из товарищей по несчастью.

Бывший тяжеловес, штангист Долаберидзе каждое утра делал гимнастику и каждое утро заставлял других проделывать различные упражнения. Даже больной Саша втянулся и не отставал от остальных. Они давно не дышали свежим воздухом. И хотя через щели в окне вместе с вихрями снега врывался иногда в камеру, холодный, пронизывающий ветер, спертое зловоние от бочки с нечистотами никогда не выветривалось из темницы.

Раз в день в порядке очереди узники под охраной часового вытаскивали эту бочку на улицу и несли в выгребную яму. Это была единственная возможность побывать на воздухе.

О многом передумал Долаберидзе в эти черные незабываемые дни. И если бы не мысль о побеге, если бы не друзья, в которых он верил, наложил бы на себя руки. «Лучше уж сразу, чем так мучиться...» — часто задумывался он. Но перед глазами всплывал окутанный дымом Сталинград, множество «юнкерсов», пикирующих на город, вздыбленная земля и выстоявшие стены полуразрушенных зданий.

Глава XI

Однажды Долаберидзе проснулся глубокой ночью. Он не понял, что заставило его открыть глаза. Рядом вповалку спали товарищи. Вдруг он почувствовал, как вздрагивают, казалось, гудят пол и стены. Напрягая слух, Долаберидзе услышал далекие раскаты артиллерийской канонады. Он разбудил товарищей. Вскочив со своих мест, люди вслушивались.

— Бомбят где-то, — сказал Хахалейшвили.

На него зацыкали. Каждый с затаенным дыханием ловил далекий гул. Этот гул вселял надежду, вселял веру. Этот гул означал жизнь. Волнение было так велико, что до самого рассвета никто не сомкнул глаз. А на рассвете...

На рассвете пленных спешно вывели из бараков и начали строить на плацу. Вся охрана лагеря была на ногах. Взбешенный комендант, тыча дулом пистолета в лица и спины, подгонял узников.

Когда огромное разношерстное каре из пленных заняло весь плац, комендант подал команду и несколько гитлеровцев побежало в опустевшие бараки. Через минуту оттуда послышались одиночные выстрелы.

— Больных пристреливают, — сказал Саша, стоявший в строю рядом с Долаберидзе.

Словно гончие псы, возвращались запыхавшиеся гитлеровцы и отрывисто докладывали коменданту о количестве убитых.

Вскоре вереница пленных вытянулась в колонну и медленно поползла в раскрывшиеся ворота лагеря. В каждой шеренге шло по пять человек.

«Уводят, уводят на запад, значит, жмут наши», — радостно думал Долаберидзе. И вместе с тем сердце тоскливо сжималось при мысли, что каждый шаг удаляет от долгожданного освобождения.

«Бежать, только бежать» — это было решено еще в камере. И Николай, и Сергей, и Саша, и Долаберидзе, и Хахалейшвили поклялись друг другу, что при первой же возможности они осуществят свою давнишнюю мечту.

Друзья держатся рядом. Долаберидзе чувствует их прерывистое дыхание. Все они почти в самой голове колонны.

Изредка, откуда-то сзади проскальзывают солнечные лучи. Искрящийся снег режет привыкшие к мраку глаза. По небу несутся серые облака, и лишь в редкие разрывы между ними видно голубое морозное небо.

Уже позади остался Таганрог. Пленные бредут по самому берегу Азовского моря — по бездорожью, по глубокому снегу.

Все чаще и чаще слышатся позади одиночные выстрелы, Николай, не впервые шагавший под конвоем из лагеря в лагерь, сказал:

— Отстающих расстреливают.

До сознания Долаберидзе не сразу дошел смысл этих слов. А когда он понял, то с ужасом посмотрел на бредущего рядом Сашу. Несмотря на мороз, пожелтевшая кожа на лице больного инженера покрылась испариной, по впалым щекам катились капельки пота и, путаясь в редкой щетине, бисером застывали на всклокоченной бороде.