Старая проза (1969-1991 гг.) - Феликс Ветров

— Быстро, быстро, — заволновалась Вера. — Переодевайся, вот чистая рубашка… А ну тебя, пусти помогу.

Она продела его голову в ворот хрустящей сорочки.

Он никак не мог попасть рукой в рукав, наконец, срывающимися пальцами застегнулся. Она торопливо, мучительно задрожавшей рукой пригладила его волосы.

От бокса до кабинета Михайлова — полсотни шагов. Если могут минуты вбирать в себя годы, то много, много лет вобрали те две минуты, что Вера вела мужа под руку по коридору.

Из кабинета Михайлова вышла Карева.

— Вы пока подождите здесь, — сказала она Вере и взяла Маркова за руку. — Заходи…

Вера оцепенело смотрела на закрывшуюся дверь.

— Разъелся ты на больничных хлебах, — приветствовал Маркова знакомый голос. — Не спишь из-за этих больных, лысеешь помаленьку, а они тут себе жирок нагоняют… С наступающим! Что око новое? Не давит? М-да. Всем хорошо, кабы еще и видело.

— Уже привык. Спасибо.

Иногда это слово казалось профессору Михайлову беспощадной насмешкой.

— Садись, — сказал он, — Мише своему спасибо говори… Что-нибудь мелькает? — Острый луч офтальмоскопа вспыхивал и гас на кроваво-белесом глазу.

— Чуть-чуть.

— Для нас и «чуть-чуть» хлеб. Пересаживайся-ка вот сюда. — Профессор повел его куда-то и усадил на круглый вращающийся табурет. — Тут у нас агрегатик один…

Капнули что-то в глаз, и он сразу начал дубеть.

Легкие пальцы раздвинули веко.

— Вот… тоже еще, упрямец… — бормотал Михайлов, прилаживая что-то на глазу Маркова, — все средства перебрали… а он упёрся… не рассасывается… Скучный ты парень, Володя… Эх, Маркова бы да к этой аппаратурке!.. Чувствуешь что-нибудь? — спросил Михайлов.

— Ничего.

— Правильно… на то и капли на тебя тратили, ничего чувствовать и не должен…

Они молчали. Темнота и низкое, басовитое гудение трансформатора.

— Развертку будете менять? — спросила Карева.

— А как же… Мы его на всех режимах…

Защелкали тумблеры. Неожиданно Марков ощутил ритмичные вспышки света.

— Ну, а я что говорил? Шикарная кривая… Ты только посмотри, амплитудка какая! Марков! Ау! Ты живой? Не вздумай помирать. Есть неплохие новости…

— Значит, цела… — облегченно вздохнула Карева. — Гора с плеч…

— Всё, кино кончилось, — сказал Михайлов, и гудение трансформаторов смолкло. — Зови жену. Устроим семейный совет.

Вошла Вера.

— Ты что — жену в черном теле держишь? Какая-то она у тебя… запуганная, — улыбнулся профессор.

Вера, затаив дыхание, смотрела на этого стройного человека в белом, на его длинное умное лицо под высоким крахмальным колпаком, на его глаза за дымчатыми стеклами больших очков…

— Будем считать это новогодним подарком, — сказал Михайлов. — Сегодня у нас радость… Плясать еще рано, но тем не менее… Слыхал ты о такой машине — осциллографе? Марков хмыкнул.

— Культурный больной пошел! Можно ей доверять, как считаешь?

— Если настроен хорошо… — сказал Марков. — Тогда — отчего же…

— Сам я его настраивал… люблю железяки… В общем, если прибор не врет, а врать ему вроде бы не резон, могу тебя поздравить… самое главное в порядке. Невредима сетчатка с глазным нервом. Есть смысл сражаться. Левый мы удалили вовремя. Теперь, собственно, и начинается работа. Будем пытаться сделать зрение. Придется потерпеть. Пять, шесть операций — как минимум. Сдюжишь? — И профессор Михайлов посмотрел почему-то не на Маркова, а на Веру.

Он полез к себе в стол и достал небольшую прозрачную ампулу-шар. — Вот… наша надежда…

Вера всмотрелась и увидела внутри ампулы подвешенный на золотых нитях крохотный, сверкающий, как алмаз, предмет.

— Без этой фитюльки, — задумчиво сказал Сергей Сергеевич, — ничего не получится… Дело совершенно новое… Ну как, будем огород городить?

Вера не могла оторвать глаз от этой сверкающей капли в руках хирурга…

— Будем, — сказал Марков.

— Я обязан быть откровенным до конца. То, что я собираюсь тебе делать, — чистый эксперимент.

— Мне не привыкать.

— Я не могу дать тебе никаких гарантий. То, что я сейчас предлагаю, не делали еще никому. Никому в мире. Есть риск. Всё может кончиться и неудачей… — Профессор снова посмотрел на Веру. — Методы уже отработаны, все обдумано до мельчайших деталей — и все же… В сущности, первый опыт надо бы производить с больным, у которого есть запасной глаз. Того требует этика медицины… У меня сложное положение. Этика этикой, а есть еще ты. Случай особый, каверзный, я бы сказал… Пока я буду экспериментировать с другими, с теми, у кого нет такого винегрета, — глаз твой станет совершенно безнадежным… А вот это, увы, я могу почти гарантировать. Самым милым делом было бы подождать годика три… но это невозможно: произойдут необратимые изменения. Я твёрдо верю, что все кончится удачно, но предупредить обязан. Мы оба ученые. Ты должен меня понять.

— Я решил.

— У тебя будет еще много дней, чтоб отказаться.

— Я верю вам. Если есть шанс, отказываться грех,

— Будет тяжело.

— Так тяжелее.

— Что ж… пожелаем тогда друг другу одного и того же. Ну… стало быть — с наступающим!

Михайлов встал из-за стола. Они распрощались.

Вера вывела мужа в коридор.

— Подожди, — сказала она. — Ноги не идут…

Михайлов сидел в кабинете один. Еще год пролетел… Он посмотрел в окно. Падал снег. Пора ехать, готовиться к вечеру… Но он всё сидел, смотрел на книги в шкафу, на щелевые лампы, на контейнеры с деталями специальной лазерной установки, которую взялись помочь собрать и настроить физики — друзья его самого трудного больного.

Год. Еще год. Десятки лекций в институте. Сотни проконсультированных больных. Показательные операции за границей. А всего за год… триста восемнадцать операций. И почти ни одного обычного, хрестоматийного случая. Осложненные и такие коварные на столе врожденные катаракты… тяжелые глаукомы… страшные отслойки… И две катастрофы… два глаза, потерянных на столе. Не важно, что они и так считались безнадежными. Это его не оправдывает. По крайний мере — перед самим собой.

Полтора часа назад, усадив Маркова к приборам, профессор Сергей Сергеевич Михаилов, известный в свои тридцать пять лет уже всей стране хирург, автор удивительных, тончайших приспособлений, помогавших открывать незрячим людям свет, сам волновался не меньше пациента, ждавшего решения участи.

Много дней Михайлов все оттягивал это обследование сетчатки и глазного нерва. Страшно было увидеть на круглом экране слабые хаотичные зеленые всплески — безнадежные крики, посылаемые гибнущей сетчаткой… или ровный прочерк электронного луча — знак конца… Он все оттягивал, но сегодня шел последний день года… Надо было что-то сказать этому парню… И себе…

Согласился!..

Если все пройдет более или менее гладко и он увидит хотя бы одну строчку таблицы — это будет целым событием в глазной хирургии. Еще год назад он сказал бы Маркову: «Никаких надежд». Он слишком много думал, прежде чем нащупал подступы к этой проблеме травмированных глаз. Слишком многим говорил: «Нет никаких шансов», — чтобы не попытаться разорвать этот замкнутый круг.

Маркову суждено стать этапным больным. Сначала? Сначала извлечение помутневшего хрусталика. Потом, если всё пойдет хорошо, — удаление осколков. И это только самое начало… только подготовка. Наступит очередь роговицы, и он примется за нее… Трудная это штука — обожженная роговица… Нескоро будет извлечена из своей золотой колыбели та «фитюлька», что он им показывал.

На его большом столе лежали кипы поздравительных новогодних открыток и телеграмм. Из Харькова, Владивостока, Смоленска, из Москвы, из-за границы… Триста восемнадцать операций. Десятки катаракт… Почти у всех теперь стопроцентное зрение. Десятки антиглаукоматозных. На второе января у него назначено двое на стол. Начнется год, и все завертится снова…

Профессор Михайлов снял белый халат. Вытащил из горы открыток одну наугад.

«Дорогого Сергея Сергеевича поздравляю с Новым годом! Вижу с каждым днем всё лучше. Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Желаю Вам огромного счастья в Новом году. Саша Рожков». Тяжелейшая была отслойка. Пять часов над столом.,

Профессор запер кабинет. Легко сбежал вниз по лестнице.

Вышел из больничного здания и сел в машину.

Мотор завелся сразу. Пока он прогревался, Сергей Сергеевич смахивал снег с ветрового стекла. Его взгляд скользил по рядам окон больничного корпуса. Задержался на четвертом этаже. В одном из окон заметил жену Маркова. Он помахал рукой, хлопнул дверцей и уехал.

Они сидели молча, тесно прижавшись друг к другу.

Перечеркнув свои старые мечты, планы, они в смятении и робости соразмеряли все с тем, что обрушила на них жизнь.