Старая проза (1969-1991 гг.) - Феликс Ветров

Потом, после первой чашки, кто-то решался справиться о том, что идет в «Повторном» у Никитских, как бы сам собой начинался обычный разговор обычных людей, уверенных, что они и правда — обычные.

Над кем-то подтрунивали, что-то рассказывали, говорили о своих детях, о путевках в Болгарию, о том, кто что шьет к лету. Мужчины поднимались, уходили в свой уголок и глубокомысленно склонялись над шахматами. Потом кем-то вскользь вспоминались дела кафедры, сообщения реферативного сборника… Разговор сходил с заурядного бытового круга и вступал в сферы общей работы: о последних исследованиях в Германии и Колумбии, о новых разработках японских хирургических игл, о муках и находках Федорова в его Чебоксарах, об американских методиках лазерной глазной хирургии. Мужчины, презрительно отгородившиеся от бабских глупостей истинно мужским интеллектуальным занятием, начинали прислушиваться и уже не так внимательно следили за сложными отношениями белой ладьи и черного ферзя…

Молотый кофе снова сыпался в кофеварку, они вновь рассаживались вокруг низкого длинного столика и говорили о том, что волновало их куда больше всех на свете платьев, эндшпилей и поездок…

Кандидат наук Карева, среди многих подопечных которой был и Марков, вошла в ординаторскую и устало села к столику. В такие минуты ей верилось в цифры статистики, из которых неопровержимо следовало, что их профессия хирургов, так же, как и профессия летчиков-испытателей, не ведет к долголетию.

Она закончила четверть часа назад тончайшую операцию, которая должна была избавить больного от глаукомы. Ту операцию, что давно стала ее «коньком», при проведении которой она была спокойна и обычно весело поговаривала со старичками и старушками, легко и нежно работая иглами и ножами.

Сегодня было не до разговоров. Сначала всё шло отлично. Ввела полтора кубика новокаина, парализуя глазные мышцы, и сразу укрепила векорасширитель. Когда операция уже началась и отказаться стало невозможно, глаз вдруг жутко закровил. Остановилась и велела сестре смерить артериальное. Подскочило до 170. Как назло, тут же разрядился батарейный коагулятор, перестал прижигать сосуды, и, сколько она ни прижимала его тонкое жало к своей стерильной руке, ожога не чувствовала. Кровь все набегала, в визире микроскопа всё было красно. Сестра, ассистировавшая ей, побежала за большим сетевым «профессорским» коагулятором, а старик почувствовал, конечно, неладное, заволновался.

— Ну как, доченька?

— Всё чудесно, дедуля, все очень хорошо… не шевелитесь. Как мы договорились? Смотрите на ножки… Только на ножки…

Наконец ей удалось сбавить ток крови, она щедро омыла глаз физраствором из шприца и осторожно повела дальше. Закончила операцию без осложнений, наложила швы, ввела пенициллин и уже хотела сказать сестрам насчет повязки: «Бинокулярную, девочки!», — как вдруг старик резко рванулся, подскочил и сел на столе, мотнул головой, через мгновение глаз залился снова кровью…

— Ах, дедуля… дедуля… — Ее сердце остановилось. — Лариса, помогай, быстро! Еле касаясь, развела веки, страшась увидеть глубокое кровоизлияние, приникла к окулярам микроскопа. Что там, за широким черным зрачком?..

— Вот дедуля какой… Куда вы кинулись?..

— Спа…

— Тш-ш… Тише, тише… потом скажете…

— Спасибо хотел сказать, доченька.

— Да, да, пожалуйста… Шприц! Не тот, большой дай… Дикаинчику капни ему еще… Больно, дедуля?

— Нет…

— Тш-ш, тш-ш… Тише… Снова шить надо… Хорошо, еще на столе… Держи ему веки, расширителем боюсь… держи верхнее… выше… вот тут пропусти… осторожно… прими палец…

— А вы сказали… уже кончили… — жалобно пробормотал старик.

Хоть плачь с ними. «Вы сказали»!

И все же, кажется, обошлось.

Кажется? Или — обошлось?

Карева пила кофе и знала, какие сны ей будут сниться сегодня ночью. Много раз за ночь повторится одно и то же: снова вскочит старик, снова выкатится из обведенного зеленкой глаза струйка крови и снова ее окатит страхом с головы до ног.

В дверь ординаторской постучали.

— Да-да! — крикнули они хором, — войдите!

— Добрый день, товарищи, — сказал, остановившись на пороге, немолодой, красный с мороза мужчина в черном официальном костюме, с кожаной папкой под мышкой. — Прошу прощения… Мне нужна доктор Карева.

— Слушаю вас, — обернулась к нему Наталья Владимировна.

— Мне б для личной беседы… — улыбнулся вошедший.

— Ну хорошо, подождите а коридоре, я скоро выйду.

— Не могу! — еще шире улыбнулся гость. — Никак не могу ждать! — И для убедительности постучал по своим часам.

Это был явно не родственник. Родственники — ждут. Карева вздохнула, с сожалением отставила чашку, поднялась с дивана — высокая, монументальная, с властно откинутой головой, в белой крахмальной косынке, в белом облегающем халате, из-под которого виднелись зеленые операционные брюки. Они вышли в коридор.

— Следователь прокуратуры Космынин, — представился гость. — Где бы мы могли поговорить?

Карева распахнула дверь «темной комнаты».

— Я тут, видите ли, по щекотливому делу, — сказал Космынин. — Вы ведь лечащий врач Маркова Владимира Петровича?

— Да, я палатный врач. А ведет этого больного сам профессор Михайлов, но сейчас он в Чехословакии. Прилетит на днях.

— Да нет, — усмехнулся следователь, — зачем нам профессора беспокоить? Я думаю, вы мне дадите исчерпывающие данные.

— Какие?

— Дело в том, что организация, где работает Марков, обратилась в следственные органы сразу же после происшествия. Мне необходимо допросить Маркова в качестве пострадавшего. Вы можете разрешить такую беседу?

— В принципе, конечно. Но волновать его нельзя. Он и так достаточно травмирован.

— Как мы должны квалифицировать его повреждения?

— Чрезвычайно тяжелые.

— А если точнее?

— Я думаю, вам точнее ответят во ВТЭКе.

— Ох, эти женщины… — Усмехнулся Космынин. — Ну, а все-таки?

— Один глаз потерян. Второй может спасти только чудо. Профессор наш пытается найти пути. Об этом, если будет нужно, можете спросить самого Сергея Сергеевича. Но вряд ли он что-нибудь сейчас скажет. Мы, знаете ли, тоже народ суеверный.

— Ну, а как… моральное состояние?

— Интеллигентный мужественный человек. Это ответ для вас?

— Расплывчато, конечно…

— За некоторыми больными в его положении… ну, представьте… еще вчера — здоровей не бывает, а сегодня — слепой… так вот, за некоторыми приходится устанавливать особый надзор. Мы знаем — с Марковым это не понадобится.

— А что, были случаи?

— Мы, как и вы, имеем дело с живыми людьми…

— Не всегда… — вздохнул следователь.

— Вам непременно надо говорить с ним?

— Вы думаете, мне очень хочется? Служба такая.

И правда, следователь прокуратуры по особо важным делам Космынин взялся за это дело без желания.

За тридцать лет работы в следственных органах каких только закрученных историй он не прояснял, из каких только тайных колодцев не вытаскивал истины! К нему пришли опыт, знание людей, безошибочное понимание их поступков, в нем развилось цепкое чутье, отточенное в бесчисленных столкновениях с неповторимыми ситуациями.

Сейчас они могли помочь ему очень мало.

Космынин понимал, что обстоятельства взрыва совсем не просты, что они наверняка кроются в какой-то тонкой физической закавыке, запрятанной для него, нефизика, за семью печатями. Нужны были эксперты-физики, разбиравшиеся в сути проблемы, а они работали только здесь, в этом институте. Пригласить их быть экспертами противоречило бы законным правилам ведения следствия.

— Надеюсь, вы понимаете, что он не должен знать всего, что я сказала вам о его положении?

— Да ну что вы!

Они пришли в сто четырнадцатый.

— Как наши делишки? — спросила Карева. — Мне донесли, что ты у нас повеселел.

— А, Наталья Владимировна! — улыбнулся Марков. — Здравствуйте!

— К тебе пришли, Володя. Вот… товарищ Космыннн Сергей Петрович.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, — приветливо кивнул Марков в пустой угол.

Карева вышла.

Бывали минуты, когда Космынин ненавидел свою работу.

Как часто и сколько сотен раз в поисках правды приходилось ему расспрашивать матерей убитых о том, с кем дружили сыновья, расспрашивать оглушенных, смятых случившимся девушек о том, как это случилось, добиваться злосчастной истины от тех, кто и без того хватил с избытком боли, страха и тоски, — в общем, делать по долгу службы то, что в обычной расстановке человеческих отношений могло быть названо и кощунственным, и безнравственным.

Но это была его работа, и за тридцать лет он научился многому, но только не этим неизбежных расспросам пострадавших и их родных, не этим сухим выяснениям, когда приходилось прятать глаза под строго насупленными мохнатыми бровями невозмутимого законника.