Повести и рассказы - Олесь Гончар

Парень стоял на темном крыльце с мешочком ракет за плечами, а свежий морозный ветер приятно холодил раскрасневшееся лицо.

Пока он был в хате, ветер словно подул из других, теплых краев. В нем уже улавливалась далекая ранняя весна. Казалось странным, что часовой в кожухе еще не заметил этой перемены погоды и, греясь, мягко пританцовывал в валенках у крыльца.

Где же Сила Гаврилович? Наверное, забрался куда-нибудь согреть душу…

Через несколько минут двери штаба открылись, и на пороге, освещенный лампой, появился секретарь обкома со своими товарищами. Он уже был в белом кожушке, с автоматом на груди. Разговаривая о какой-то торфартели, они прошли через сени и скрылись в соседней комнате, где их ждали председатели колхозов. И тут как из-под земли вырос перед Ильевским Сила Гаврилович. По запаху было слышно, что где-то его все-таки угостили чаркой.

— Уже? — Столяр внимательно посмотрел парню в лицо.

— Уже.

— Стружку снимал? Взбучку давал?

— Все было! — многозначительно ответил юноша.

Вышли со двора и медленно двинулись хутором. Вооруженных людей вокруг стало еще больше. Собрались, видно, в дорогу. Всюду движение, скрип саней, приглушенный гомон…

Через некоторое время, когда Ильевский и его проводник, направляясь в совхоз, выбрались в открытое поле, откуда-то снизу, из «Волны коммунизма», одна за другой вылетело несколько групп всадников. Остановившись в разных местах на околице хутора, они оглядывали голубую замороженную степь. Вскоре за всадниками показалась длинная колонна. Люди ехали в санях, шли пешком. Сережке почудилось, что в одной из групп он узнал коренастую фигуру секретаря обкома. Был он в белом, кожушке, с автоматом на груди…

Потом колонна, свернув на север, исчезла, растворилась в синеватой ночной мгле.

— Куда они? — обратился Ильевский к Силе Гавриловичу.

— Известно куда: оккупантов громить!

И снова оба зашагали через хрустящую степь, в голубоватую темень, под холодные зимние звезды.

На другой день Ильевский собирался в Полтаву. И хотя тут, на юру, ему нравилось и тетя советовала остаться, он все же готовил лыжи. Он должен быть в Полтаве, на посту! Он человек долга!

Радостно возбужденный, хлопец уже представлял себе, каким тоном доложит товарищам об этой поездке, о встрече с секретарем обкома, об указаниях, полученных от него. А каким жестом он передаст Ляле партизанский подарок молодым подпольщикам — этот мешочек ракет!

— Ты бы, Сережа, не уходил сегодня, — уговаривала тетя Даша. — Смотри, как снег вихрится по полю. До вечера может подняться такая метель, что и света не увидишь…

— А как бойцы на фронте, тетя Даша? Метель или не метель, а война передышки не знает…

Вдруг тетя Даша остановилась у окна и порывисто прильнула к оттаявшему стеклу.

— Ой, что это с нашими девчатами? Марийка кровью залита!

Сережка вскочил на ноги.

Через двор Люба вела под руку Марийку, а та хватала на ходу пригоршнями снег и прикладывала к распухшему носу, сдерживая кровь. Подержав его некоторое время, она отбрасывала в сторону покрасневший комок и наклонялась за новым. Там, где она прошла, на снегу краснели рассыпанные красные комки.

Ильевский без шапки выскочил на крыльцо.

— Что с тобой, Марийка? — Он впервые, сам того не замечая, назвал ее на «ты».

Прикрывая нос комочком еще не пропитавшегося кровью снега, она взглянула на хлопца из-под платка и засмеялась глазами.

— Ее шеф ударил! — ответила Люба за подругу.

— Давай сюда, — позвала тетя Даша, — надо что-нибудь приложить!

— Уже ничего, — сказал Марийка немного в нос. — Остановилась…

Сережка взял ее под руку, и Люба уступила ему место, почувствовав, что так надо. Брат осторожно вел девушку к крыльцу. Марийка на этот раз не смущалась, что парень вел ее под руку, а, наоборот, шагала рядом с ним с достоинством, горделиво, еще и на подругу оглядывалась: ну, как, мол? Подходящая пара?

— Как это случилось? — спросил Сережка в хате у сестры, в то время как тетя Даша возилась около Марийки, прикладывая к носу мокрое полотенце.

— Я там не была, — сказала Люба. — Я спряталась в яслях, в соломе.

— Ты и оттуда все видела, как мышь из норы, — невнятно, в полотенце, сказала Марийка.

— Цирк, просто цирк, — смеялась Люба.

— Ты, Любка, рассказывай толком, — нервно подгонял Сережка, думая, что все это имеет какую-то связь с листовками. — Рассказывай по порядку.

— Идем мы утром на птицефабрику, — послушно начала Люба, — и вдруг видим: на ферме легковые машины между корпусами. А тут Винько как раз бежит, кнутом размахивает, давайте, говорит, девчата, в кошару, немцы овец на пластинку записывать будут. Вбежали мы, а там уже людей полно: похаживают среди овец шеф с переводчиком, и еще какие-то немцы, и управляющий, и зоотехник, и наши рабочие — свинарки, чабаны, фуражиры. Немцы с какими-то пучеглазыми аппаратами носятся, толкаются, как волки, около овец, что-то лопочут, а переводчик объясняет: будет, говорит, передача, пойдет отсюда по всей Европе. И во Францию, и в Бельгию, и в Голландию, и еще куда-то. Как, мол, быстро восстанавливается на Украине хозяйство без большевиков, под немецким владычеством. Под боком у фронта, мол…

— Где тот фронт! — вздохнула тетя Даша…

— Они прибрешут… Фронт, мол, рядом, а мы уже управляем, наводим порядок, и Украина счастлива под нашим владычеством.

— Это, наверное, от Геббельса, — высказал догадку Сережка, — от обер-брехуна.

— Поставили они какой-то аппарат, — возбужденно рассказывала Люба, — шеф подошел к нему и произнес речь. Ничего мы не разобрали только «украинец», «швайнен», «мильхен»… Потом переводчик обращается к чабану и говорит: «Им нужно, чтобы баран забекал». — «Пускай бекнет», — говорит дед-чабан. «Так он не бекает». — «А что я ему сделаю, если он не бекает?» Крутили, вертели того барана, а он ни бе ни ме. И шеф рассердился, и переводчик тоже. Опять к чабану: «У нас нет времени ждать, мы спешим, нужно, чтобы баран бекнул!» Чабан словно бы испугался, вытянулся в струнку. «Я ж говорю, пускай бекнет, — и смотрит в глаза переводчику. — Разве ж я ему не даю!» А баран вытаращил зенки на шефа и молчит. А шеф на него и тоже молчит. Тогда один из фашистов разъярился и, недолго думая, сам по-бараньи: «Бе! бе! бе…» Мы с Марийкой прыскаем в рукав, а немец даже не улыбнется.

— Когда он бекал, на него все овцы смотрели, — хмыкнула Марийка сквозь полотенце.

— Подождите, это еще не все! — воскликнула Люба. — После этого они стали созывать всех и заталкивать в тамбур. Я, как будто меня кто надоумил, прыг в ясли — и притаилась, лежу, в щелочку поглядываю.

— Я тоже в ясли хотела, так он меня за плечо схватил, — сказала Марийка. — «Паненка, сюда!» — кричит.

— Я видела, как и тебя, и деда Левона загребли, и Винька, и доярок, и свинарок, и даже зоотехника прихватили заодно. Согнали в тамбур, выстроили в два ряда, как хор, а впереди против них — тот аппарат, что записывает…

— «Пойте какую-нибудь украинскую, — приказывает переводчик. Все переглянулись между собой и молчат. — Что ж вы, — говорит, — молчите? Разве вы, — говорит, — не знаете украинской песни? Украинский народ любит песни… Начинайте». Все опять молчат.

— А у Наташи слезы кап-кап, — говорит Марийка. — У нее ж такой голос!.. Всегда выводила!..

— Тогда шеф что-то буркнул переводчику, тот протолкнулся и стал между фуражирами. «Хорошо, — говорит, — я сам начну, но кто не будет подтягивать… смотрите мне». И начал:

На вгородi ве-ерба ря-а-а-сна….

— И что же? — Сережкины глаза округлились, а черные стрелки бровей испуганно вскинулись вверх. — Подтягивали?

— Подтягивали, — сдерживая смех, рассказывала сестра. — Смотрит шеф, в самом деле рты у всех открываются и закрываются одновременно, как будто тянут все, а слышно только одного переводчика, который ревет как бугай. Немцы нервничают у своих аппаратов. А шеф тем временем подходит к деду Левону и наставляет ухо к его рту. А потом — шлеп деда по уху. «Ты, — говорит, — симулянт, ты, — говорит, — не поешь». Подходит ко второму, а тот тоже раздирает рот до самых ушей, а звука — никакого! И третий, и четвертый — все так, только зевают, как рыбы. Словно хор немых.

— Когда он меня проверял, — сказала Марийка, — я хотела плюнуть в ухо. Такое волосатое… Аж зло взяло!

— Ты тоже только губами шевелила? — спросила Марийку тетя Даша.

— Конечно! Неужели петь для него?.. Все зевают, и я зевала. Ом меня за руку как ущипнет, как зашипит: «Ты осель!»

— А дальше что было! Дальше! — Любка восторженно глянула на подругу. Марийка, сверкая глазами из-под рушника, подбадривала ее взглядом. — Шеф быстро заговорил с подбежавшим к нему переводчиком. Тот повернулся к рабочим, льстиво оскалился и переводит: «Это, наверное, старинные песни, и молодежь их уже не знает. Выберите, девчата, сами себе по вкусу, такую, знаете, громкую, широкую, украинскую, ну?» И вдруг, — Люба задохнулась от радостного смеха, — вдруг я слышу Марийкин голос: