Американские боги - Нил Гейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На самом деле американские колонии были в той же мере местом ссылки, в какой они были убежищем или обителью забвения. В те дни, когда вас могли вздернуть в Лондоне на трижды коронованную Тайбернскую виселицу[4] за кражу двенадцати пенни, колонии стали символом помилования, второго шанса. Но обстоятельства ссылки были таковы, что некоторым проще было прыгнуть с безлистного дерева и танцевать в воздухе, пока не кончится танец. Так это и называлось: ссылка на пять лет, на десять, пожизненно. Так звучал приговор.
Вас продавали капитану, и на его корабле, в трюме, набитом так, будто это рабовладельческое судно, вы отплывали в колонии или в Вест-Индию. С корабля капитан продавал вас дальше как крепостного тому, кто выжмет из вас трудом стоимость вашей шкуры, пока не кончится срок вашей купчей крепости. Но вы хотя бы не ждали повешения в английской тюрьме (ибо в те дни это было единственным местом, где вы обретались в ожидании того, что вас освободят, сошлют или повесят – тогда к сроку заключения не приговаривали), и вам давалась свобода пробивать себе дорогу в новом мире. Вы также вольны были подкупить морского капитана, дабы он вернул вас в Англию до истечения срока ссылки. Кое-кто так и делал. Но если власти ловили ссыльного – если старый враг или старый друг, желавший свести давние счеты, его видел и на него доносил – тогда его вешали в мгновение ока.
Это заставляет вспомнить (продолжал мистер Ибис после короткой паузы, во время которой долил в настольную чернильницу чернил из жженой умбры, хранившихся в бутыли в шкафу, и снова обмакнул перо) о жизни Эсси Трегауэн, которая родилась в продуваемом всеми ветрами селеньице на корнуэльском плато, в юго-западном уголке Англии, где ее семья жила с незапамятных времен. Отец ее был рыбак, и если верить слухам, один из тех, кто злоумышлял против морских судов – вывешивал фонари повыше над опасными участками побережья во время бушевавшего шторма и тем заманивал корабли на камни, и все – ради товара на борту. Мать Эсси служила кухаркой в доме местного сквайра, и, едва ей исполнилось двенадцать лет, Эсси поступила в услужение туда же, только в буфетную. Она была худышкой с широко распахнутыми карими глазами и темнокоричневыми, почти черными волосами; усердной работницей она не была никогда, но вечно ускользала послушать истории и сказки, если был кто-то, готовый их рассказать: сказки о писки и древесных фейри, о черных собаках с болот и о девах-тюленях с севера. И хотя сквайр смеялся над такой ерундой, служанки на кухне всегда по вечерам выставляли за кухонную дверь фарфоровое блюдце с самыми жирными сливками.
Прошло несколько лет, и Эсси перестала быть маленькой худышкой: она налилась и округлилась, и ее карие глаза смеялись, а каштановые волосы взметались и вились. Глаза Эсси загорались при виде Бартоломью, восемнадцатилетнего сына сквайра, только что вернувшегося из Рагби*.[5] И однажды она пошла ночью к стоячему камню на краю леса и положила на него краюху хлеба, которую ел, да оставил недоеденной, Бартоломью, завернутую в только что срезанную прядь своих волос. И на следующий же день Бартоломью пришел поговорить с ней, когда она вычищала камин в его комнате, и теперь уже его глаза поглядели на нее одобрительно, глаза цвета опасной синевы в летнем небе перед надвигающимся штормом.
У него такие опасные глаза, сказала потом на кухне Эсси Трегауэн.
И вскоре Бартоломью уехал в Оксфорд, а когда обстоятельства Эсси стали всем очевидны, ее рассчитали. Но дитя родилось мертвым, и ради матери Эсси, которая была отличной поварихой, супруга сквайра улестила мужа, и тот взял бывшую горничную на прежнее место в буфетную.
Но любовь Эсси к Бартоломью обернулась ненавистью к его семье, и не прошло и года, как она взяла себе в кавалеры мужчину из соседней деревни, которого звали Джосайя Хорнер и о котором ходила дурная слава. Однажды ночью, когда все спали, Эсси встала и, отодвинув засов на двери черного хода, впустила своего любовника. Вдвоем они обчистили дом, пока члены семейства почивали.
Подозрение немедленно пало на домашних, так как было очевидно, что кто-то открыл дверь изнутри (а супруга сквайра определенно помнила, что собственноручно заложила на ней засов) и кто-то должен был знать, где сквайр держит серебряное блюдо и в каком ящике стола хранит монеты и долговые расписки. И все же Эсси, которая решительно все отрицала, ни в чем не могли обвинить, пока мастера Джосайю Хорнера не схватили однажды в лавке бакалейщика в Экстере, когда он пытался расплатиться векселем сквайра. Сквайр признал вексель своим, и Хорнер и Эсси попали в руки суда.
Хорнера приговорили на местных ассизах, как небрежно и жестоко звучало это на сленге тех времен, он завонялся, но судья сжалился над Эсси, по причине ли ее возраста или каштановых волос, – неизвестно, и приговорил ее к семи годам ссылки. Ее должны были перевезти на корабле под названием «Нептун», которым командовал некий капитан Кларк. И так Эсси отправилась в Каролину; в пути она замыслила и заключила союз с означенным капитаном и убедила взять ее с собой назад в Англию как свою жену и даже привезти в дом его матери в Лондоне, где ее никто не знал. Обратный путь, когда человеческий груз был обменян на груз хлопка и табака, был мирным и счастливым для капитана и его молодой жены, которые, будто попугайчики-неразлучники или брачующиеся бабочки, не в силах были не касаться друг друга и награждать друг друга мелкими подарками и любезностями.
По возвращении в Лондон капитан Кларк поселил Эсси в доме своей матери, которая во всем обходилась с ней как с молодой женой сына. Восемь недель спустя «Нептун» снова вышел в море, и хорошенькая молодая жена с каштановыми волосами помахала мужу на прощание с пристани. Вернувшись в дом свекрови, Эсси в отсутствие старушки присвоила отрез шелка, несколько золотых монет и серебряный горшок, в котором старушка хранила пуговицы, и исчезла с ними в лондонских трущобах.
За следующие два года Эсси стала искусной воровкой, чьи широкие юбки могли покрыть множество грехов, заключавшихся по большей части в украденных отрезах шелка и кружев. Она жила полной жизнью. Избавлением от бедствий Эсси считала себя обязанной всем существам, о которых ей рассказывали в детстве, пикси (чье влияние, в этом она нисколько не сомневалась, распространялось и на Лондон), и, пусть товарки и потешались над ней, каждый вечер выставляла на окно деревянную миску с молоком. Но уж она-то смеялась последней, когда девушки заболевали сифилисом или триппером, а она оставалась в наилучшем здравии.
Эсси не хватило года до двадцати, когда судьба нанесла ей подлый удар: сидя в трактире «Скрещенные вилки» сразу за Флитстрит в Белл-Ярде, она заметила, как в зал вошел и устроился поближе к камину молодой человек, по виду только-только из университета. «Ага! Жирненький голубок. Так и просится, чтобы его пощипали», – подумала про себя Эсси и, подсев к нему, принялась расписывать, какой он, дескать, знатный кавалер да щеголь, и поглаживать колено ему рукой, а другой – много осторожнее – нащупывать карманные часы. Но тут он поглядел ей в лицо, и сердце у нее подпрыгнуло и упало, когда взгляд ее встретили глаза опасной синевы летнего неба перед надвигающимся штормом и мастер Бартоломью произнес сё имя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});