Американские боги - Нил Гейман

Эсси не хватило года до двадцати, когда судьба нанесла ей подлый удар: сидя в трактире «Скрещенные вилки» сразу за Флитстрит в Белл-Ярде, она заметила, как в зал вошел и устроился поближе к камину молодой человек, по виду только-только из университета. «Ага! Жирненький голубок. Так и просится, чтобы его пощипали», – подумала про себя Эсси и, подсев к нему, принялась расписывать, какой он, дескать, знатный кавалер да щеголь, и поглаживать колено ему рукой, а другой – много осторожнее – нащупывать карманные часы. Но тут он поглядел ей в лицо, и сердце у нее подпрыгнуло и упало, когда взгляд ее встретили глаза опасной синевы летнего неба перед надвигающимся штормом и мастер Бартоломью произнес сё имя.

Ее забрали в Ньюгейт и обвинили в самовольном возвращении из ссылки. Никого не поразило и то, что уже после приговора Эсси просила о помиловании, ссылаясь на свое интересное положение. Впрочем, городские матроны, призванные оценивать подобные утверждения (которые обычно бывали весьма подозрительными), не без удивления вынуждены были признать, что Эсси действительно в тягости, хотя осужденная и отказывалась назвать имя отца своего будущего ребенка.

Смертный приговор ей снова заменили ссылкой, на сей раз пожизненной.

Теперь ей предстояло плыть на «Морской деве». В трюме корабля ютились две сотни ссыльных, набитых, словно жирные свиньи по дороге на рынок. Свирепствовали дизентерия и лихорадка; негде было сесть, не говоря о том, чтобы лечь; в задней части трюма женщина умерла в родах, и поскольку люди были набиты слишком плотно, чтобы передать ее тело к трапу, ее и ее младенца вытолкнули через маленький орудийный порт в корме прямо в неспокойное серое море. Эсси была на восьмом месяце и только чудом могла сохранить ребенка, но она его сохранила.

Всю последующую жизнь ее будут мучить кошмары о неделях, проведенных на том корабле, и она будет просыпаться с криком, чувствуя его привкус и вонь в горле.

«Морская дева» бросила якорь в Норфолке, штат Виргиния, и закладную на Эсси купил мелкий плантатор, владелец табачной фермы по имени Джон Ричардсон, ведь несколькими неделями ранее его жена умерла от родильной горячки, дав жизнь дочери. Ричардсону требовалась кормилица и служанка на все руки, чтобы работать на его участке.

Младенец Эсси, которого она назвала Энтони, в честь, как она говорила, его отца, ее покойного мужа (зная, что некому ей возразить, а может, она когда-то и правда знала какого-нибудь Энтони), сосал ее грудь подле Филиды Ричардсон, и дочка хозяина всегда получала грудь первой и потому выросла здоровым ребенком, высокой и сильной, в то время как сын Эсси рос на остатках слабым и рахитичным.

И вместе с молоком дети впитывали сказки Эсси: о стукальщиках и синих шапках, которые живут в шахтах, о Букке, самом проказливом духе леса, куда более опасном, чем рыжеволосые курносые пикси, для которых всегда на причале оставляли первую рыбину из улова, а в поле в страду – свежевыпеченный каравай, чтобы урожай собрать добрый. Эсси рассказывала детям о людях яблони – старых яблонях, которые умеют разговаривать, если захотят, и которых нужно умилостивить первым сидром из сваренной бочки – сидр надо вылить под корни яблонь на солнцеворот, тогда на будущий год они принесут богатые плоды. Мелодично по-корнуэльски картавя и растягивая слова, она рассказывала им, каких деревьев следует опасаться, и пела детскую песенку:

От Вяза – детишки на целый век,От Дуба – жди-ка зла да беды,Но Ивовый придет человек,Коль выйдешь во тьме за порог – ты.

Она рассказывала, а дети верили, потому что она сама верила.

Ферма процветала, и каждый вечер Эсси Трегауэн выставляла за порог задней двери фарфоровое блюдце с молоком. И восемь месяцев спустя Джон Ричардсон постучался тихонько в дверь чердачной каморки Эсси и попросил ее об услуге, какую оказывает мужчине женщина. А Эсси сказала ему, как потрясена и обижена она, несчастная вдова и ссыльная служанка, немногим лучше рабыни, тем, что ей предлагает торговать собой человек, к которому она питала такое уважение, – и ведь заложенная служанка не может выйти замуж, поэтому она даже понять не в силах, как он мог даже подумать так на ссыльную девушку, – и ее ореховые глаза наполнились слезами. И потому той ночью Джон Ричардсон оказался вдруг на полу на коленях посреди коридора и предложил Эсси Трегауэн конец ее услужения и свою руку в браке. И все же, пусть и приняла его предложение, она отказалась разделить с ним постель, пока все не будет по закону, после чего переехала из каморки на чердаке в господскую спальню в передней части дома. И если некоторые из друзей фермера Ричардсона и их жены стали отворачиваться от него, встречая в городе, то много больше было тех, кто держался мнения, что новая мистрисс Ричардсон чертовски красивая женщина и что Джонни Ричардсон отхватил лакомый кусочек.

Не прошло и года, как Эсси разродилась еще одним ребенком, еще одним мальчиком, но таким же светленьким, как его отец и сводная сестра, и назвала его в честь отца Джоном.

По воскресеньям трое детей ходили в местную церковь слушать заезжих проповедников и в местную школу учиться грамоте и арифметике вместе с детьми других мелких фермеров; а Эсси уж позаботилась о том, чтобы они узнали важную тайну, кто такие пикси: рыжеволосые курносые мужчины в зеленой одежде и с глазами, зелеными, как река, косоглазые шутники, которые, если захотят, поведут вас и закружат, заморочат и с пути собьют, если в кармане у вас не будет соли пли краюхи хлеба. И когда дети уходили в школу, у каждого в одном кармане была щепотка соли и корочка хлеба – в другом: древние символы земли и жизни, талисманы, которые позаботится о том, чтобы дети благополучно вернулись домой. Как они всегда и возвращались.

Дети росли среди зеленых виргинских холмов, выросли высокие и сильные (хотя Энтони, ее первенец, всегда был более слабым и бледным и подверженным болезням и хандре); Ричардсоны были счастливы; и Эсси, как могла, любила своего мужа. Они были женаты десять лет, когда Джона Ричардсона одолела такая боль в зубе, что однажды он упал с лошади. Его отвезли в ближайший городок, где зуб вырвали; но было уже слишком поздно, и заражение крови унесло его – стонущего и почерневшего лицом – в могилу, и его похоронили под его любимой ивой.

На плечи вдовы Ричардсон легли заботы о ферме до тех пор, пока не подрастут дети Ричардсона. Она управлялась с закладными слугами и рабами, год за годом собирала урожай табака и на солнцеворот поливала сидром корни яблонь, а перед уборкой урожая оставляла в поле свежеиспеченный каравай и всегда ставила у задней двери блюдечко с молоком. Ферма процветала, и вдова Ричардсон приобрела репутацию женщины, с которой нелегко сторговаться, но чьи урожаи всегда хороши и которая никогда не выдает низкопробный лист за лучшие сорта.