Аватар судьбы - Анна и Сергей Литвиновы

Наконец, после года платонических ухаживаний, в ходе которых отец ни разу даже не попытался перейти разделяющую их незримую черту, она все-таки приняла его предложение. Они обвенчались в русской церкви, и отец вывез маменьку в Нью-Йорк, где получил место электрика. Дальнейшая его жизнь оказалась сосредоточена на двух целях: во‑первых, сделать карьеру и добиться того, чтобы семья ни в чем не нуждалась, и, во‑вторых, постараться вылечить матушку. Маменька нисколько не верила в возможность своего исцеления, однако ради того, чтобы доставить удовольствие отцу, посещала вместе с ним многочисленных врачей: и последователей Фрейда, и учеников Юнга, и откровенных шарлатанов и знахарей. В итоге лечение сыграло свою роль – а может, подействовала бесконечная любовь и забота отца. Мама постепенно перестала каменеть и уклоняться от его объятий, начала позволять дружеские жесты вроде того, чтобы ее взяли за руку или погладили по голове. А со временем отец добился того, что ее тело научилось не сжиматься в спазме, когда он пытается в нее проникнуть. Никакого удовольствия от плотской любви она не получала (смущаясь, поведал мне папенька), однако она хотя бы допускала его до себя. В результате этого маменька, наконец, в возрасте тридцати одного года забеременела, и в тысяча девятьсот тридцать пятом на свет появился я.

Отец к тому времени решил и вторую свою жизненную задачу и сделал хорошую карьеру. Он купил дом неподалеку от Нью-Йорка, в штате Коннектикут, каждое утро спешил на электричку и ехал на службу в Город Большого Яблока. Маменька могла не работать и посвящать свою жизнь уходу за садом и моему воспитанию. Несмотря на годы и расстояния, отделившие ее от России, она не переставала любить свою родину в ее прежнем, дореволюционном, белогвардейском варианте и ненавидеть все, что связано с большевиками, Лениным, Сталиным, коммунизмом. Ее отношение к СССР не улучшила даже начавшаяся война, в которой мы вроде бы были союзниками и имели общего врага. Как сейчас помню: если она вдруг слышала по радио любые сообщения о России, неважно, в каком контексте, или упоминания имени Ленина или Сталина, она немедленно бледнела, смыкала губы в ниточку и выключала звук. Если вдруг натыкалась на упоминание о Советском Союзе в газете или журнале, гневно отшвыривала статью.

Когда мне было шестнадцать, мама скончалась от рака. Болезнь сожрала ее за несколько месяцев – тогда, в начале пятидесятых, диагностика и лечение онкологии были не на высоте даже в США. После этого отец и поведал мне об истоках антикоммунизма, который черным крылом осенил жизнь моей маменьки. Впрочем, и он сам, и моя преподавательница русского (с которой я продолжал заниматься вплоть до восемнадцати лет) тоже были, как тогда выражались здесь, в вашей стране, ярыми антисоветчиками. Ничего удивительного, что я вырос, полный ненависти к Ленину-Сталину, партии и большевикам, страшно изгадившим и надругавшимся над светлой и тихой Русью. Образ России в моих фантазиях чем-то перекликался с моей матерью: тихая, несчастная, изнасилованная.

Вдобавок Вторая мировая война кончилась, и Советский Союз из соратника довольно быстро превратился во врага Америки номер один. Шла война в Корее, наши парни в составе миротворческого контингента гибли там от рук коммунистов. Я ненавидел последних от всей души. Поэтому когда в пятьдесят третьем (я учился в последнем классе школы) ко мне подошел человек и предложил работать в разведке на советском направлении, я согласился, ни минуты не колеблясь.

Я в течение года прошел специальную подготовку в разведшколе. Показал неплохие успехи по всем дисциплинам. А когда получил свой первый отпуск и проводил его в доме в Коннектикуте, где мы продолжали жить вместе с отцом, к нам вдруг постучал немолодой человек в очках. Он отрекомендовался одним из коллег – и назвал имя моего куратора из ЦРУ. Предложил поговорить тет-а‑тет – я, разумеется, согласился. Он усадил меня в свой лимузин и отвез на берег залива. Там он спросил, не узнаю ли я его. Я сказал, что, к сожалению, нет. Тогда он представился:

– Аллен Даллес, директор Центрального разведывательного управления.

Я сказал, что его визит – большая честь для меня. Он ответил, что нам надо поговорить строго наедине. Мы вышли из машины.

Мы прогуливались по берегу моря, и мистер Даллес по ходу дела излагал мне свой план. Он предлагал мне стать американским нелегалом в Советском Союзе. Глубоко законспирированным кротом, который будет жить в стране-противнике много лет, вживаясь в чуждое нам существование и постепенно обрастая нужными связями и знакомствами. Я воскликнул:

– У нас, у Америки, ведь нет разведчиков-нелегалов!

Мистер Даллес возразил:

– Так считается, потому что никто о них не знает, и курирую их только я. Фондами, из которых оплачиваются эти операции, также распоряжаюсь лично я. Никто, кроме меня, не ведает ни о ком из тех, кто заброшен нами в Советский Союз и страны советского блока. И это гарантия от того, что их – и тебя, в том числе, мой мальчик, – вдруг не выдаст предатель, которого перевербует противник. А вторая гарантия того, что ты никогда не будешь провален, заключается в том, что до поры до времени тебе не станут давать никаких заданий. Ты не будешь никуда внедряться, кого-то вербовать, добывать какую-либо информацию. Не придется выходить на связь с центром и передавать важные секретные сведения – то, на чем сыплется девять из десяти разведчиков. Ты будешь спокойно жить и работать под прикрытием. А когда придет нужда или начнется активная фаза действий против Советского Союза – вот тогда-то ты и выйдешь на сцену и нанесешь свой один-единственный удар или сделаешь один-единственный выстрел. Тебе придется распрощаться, – продолжил он, – со здешней, американской судьбой. Командировка продлится годы, если не десятилетия. И ты должен понимать, что надолго, если не навсегда, простишься с привычным уровнем жизни и комфортом: кондиционерами, стиральными машинами и лимузинами почти в каждой семье. Тебе придется надолго, если не навсегда, распрощаться с мыслью о собственной комнате или, тем более, доме. В Советском Союзе большинство населения проживает в избах, бараках, землянках, военных палатках и общежитиях. Передвигаются по стране обычно в общих спальных вагонах. Да, жизнь в СССР суровая и довольно подлая. Тебе придется мимикрировать, слушать бесконечные речи на партийных и комсомольских собраниях и даже выступать самому, славить великого Сталина и дело коммунистической партии. Ты готов к этому?

Я без колебаний сказал:

– Да, я готов».

– Я не сомневался в тебе, мой мальчик! – директор ЦРУ с чувством пожал мне руку.

Начиная со следующей недели меня поселили в специальном конспиративном особняке. Большое неудобство заключалось в том, что мне полагалось постоянно носить маску. Мне сказали, что это ради моей же безопасности – чтобы ни один человек, видевший меня там, не смог узнать меня и впоследствии выдать, если вдруг он работает на противника или к нему переметнется. В коттедже постоянно проживали повариха, она же горничная, и слуга-истопник. Они также не видели моего лица. Каждый день сюда, ради меня одного, приезжали люди, чтобы меня учить. Как правило, учеба заключалась в том, чтобы подготовить меня к той реальной жизни, что творилась в ту пору в СССР, а учителями моими стали товарищи, вырвавшиеся из России либо во время войны, либо сбежавшие в «свободный мир» совсем недавно. Они рассказывали, как современные русские сейчас говорят, одеваются, ходят, ухаживают за девушками, здороваются, прощаются, пьют, едят, держат вилку и стакан. Они пытались втолковать все особенности и нюансы советской жизни и каждодневного поведения в коммунистической стране. Меня поразила, помнится, весть о полном отсутствии в державе дезодорантов и туалетной бумаги. И о том, что там не принято каждодневно принимать душ, да и негде его большинству столь часто принимать. Население обычно ходит раз в неделю, по субботам или воскресеньям, в общественные бани. Мне вдобавок страшно не понравилась советская одежда и обувь – некрасивая, серая, неудобная. И это мне придется носить повседневно! Но что было делать. Я приводил самому себе в пример солдат на войне: им тоже было тяжко в своих окопах, да их и убивали ведь, на то и война. Вдобавок, как ни тяжело мне будет в СССР, но моя работа будет оплачиваться, и когда я вернусь в Штаты (если, конечно, вернусь), меня будет ждать изрядная сумма в долларах, накопившаяся за время моего отсутствия.

В итоге, после тщательной подготовки, летом пятьдесят шестого года меня забросили в Москву. Не было никакого прыжка с парашютом или проплыва с аквалангом. Я приехал в составе делегации, с американским паспортом. Сотрудник резидентуры посольства проводил меня (мы тщательно проверялись и сбрасывали «хвосты») на конспиративную квартиру, которую тайно, через третьи руки, за баснословные деньги снимал сотрудник посольства. На квартире я переоделся во все советское. В запечатанном конверте мне вручили мои новые документы. По ним я становился на четыре года младше. В том, пятьдесят шестом году мой двойник закончил среднюю школу в отдаленном районе Красноярского края и приехал в столицу советской империи поступать, как здесь выражались, в вуз, или высшее учебное заведение. У меня на руках имелись паспорт на его имя, аттестат зрелости, приписное свидетельство, справка из поликлиники о медосмотре и комсомольский билет. В карманах также завалялся использованный плацкартный билет на поезд «Москва – Красноярск» и выписанные моим почерком на аутентичный советский листок линованной бумаги адреса нескольких столичных вузов. Я все знал о райцентре, в котором якобы вырос, о моих отце (погибшем на фронте) и матери, умершей в сорок седьмом году. О тетке, что якобы меня воспитала, о школе, одноклассниках, учителях, а также других людях, с кем я в своей прошлой жизни мог общаться: руководителях кружков, библиотекарях, врачах в детской поликлинике и больнице, сотрудниках военкомата. Мне категорически было приказано держаться подальше от учебных заведений или мест работы, связанных с секретностью. Если я вдруг буду поступать в вуз или на службу оборонного характера, мою анкету обязательно начнут проверять. В том числе – пошлют запрос в райцентр, откуда я якобы родом, и тогда разоблачение неминуемо. Но если держаться подальше от секретности, вряд ли кому-то придет в голову ревизовать меня и мое происхождение.