Какая-то станция - Анатолий Соболев

Плыло мимо заснеженное поле, дальний поселок, плыли все провожающие. Они махали руками, что-то кричали, пытались догнать вагон, но поезд стал поворачивать за сопку, и провожающие по одному исчезали из виду, а Вася все плотнее и плотнее прижимался к стеклу лбом, косил глаза, пытаясь еще раз увидеть Тоню.

— Выдавишь, — сказал Суптеля и понимающе положил ему на плечо руку, а сам смотрел и смотрел на поле, где одиноко чернела фигура Клавы.

К окну подскочил Андрей, кинул взгляд за стекло, облегченно вздохнул.

— Ну, поехали, кореша. Эхма!

Поезд набирал скорость…

Мягко покачиваясь, поезд шел среди невысоких сопок. Свежий ветер врывался в вагон, приносил студеность воды и слабый, волнующий, знакомый с юности запах северной земли. Василий Иванович стоял у окна, видел и не видел проплывающие перед глазами места, устремив взгляд в свою память, в далекое прошлое.

Тогда он сразу же попал на фронт и воевал до конца войны.

Один раз пришло письмо от Тони. Теперь он уже и не полнит его содержания, помнит только наивное и трогательное: «Жду ответа, как соловей лета». Он ответил ей, но больше писем не было.

Судьба бросала его с одного корабля на другой, из госпиталя в госпиталь, с флота на флот.

Война всех разметала, затерялись пути-дороги.

Леха погиб при взятии Лиинахамари, в октябре сорок четвертого. Суптелю демобилизовали еще до победы — рана его так и не закрылась. Уехал он, помнится, в Одессу, на родину. Андрей, доходил слух, жив. Но где он сейчас, неизвестно.

А сам Василий Иванович еще долго служил, семь лет. Поднял немало затонувших кораблей. Один из них — лайнер «Юрий Долгорукий» — потом стал китобойной базой и ходил в Антарктику.

Пронеслись, отшумели годы. Было — прошло. Нет, не прошло! И не могло пройти!

Существует связь той станции со всей последующей жизнью Василия Ивановича. Оттуда есть пошла его сознательная жизнь. На той станции кончились его детские иллюзии, там получил он первую закалку, оттуда вынес главное — веру в человека, в товарища, веру в чистоту, в добро и силу народную, убежденность, что в любой, самый грозный час русский народ выдюжит, все преодолеет, все вытерпит, победит.

У каждого есть своя станция, хотя порою о ее существовании и не подозревают. И где бы ни пролегали потом жизненные пути человека, все равно начало начал какая-то станция.

На той станции к нему пришла первая любовь. Где сейчас Тоня? Постарела, обросла, поди, ребятишками, а ему все видится той, давней, юной. Может быть, и она помнит его тем далеким наивным пареньком, не умеющим целоваться, а в сердце, как и у него, осталась на всю жизнь память о чистоте и неповторимости тех дней?

Поезд давно ушел со станции, давно истаяла она в бледных призрачных сумерках, будто привиделась во сне, а Василий Иванович все стоял у окна вагона и думал о том, что вот выплыла на миг из дальних лет юность, поманила и вновь пропала. Да полно, была ли она, та юность? И был ли он, черноглазый тонкобровый паренек с румянцем во всю щеку, с пробивающимся пушком над сочными, по-детски припухшими губами и ломким баском? Была ли она, та девушка, черты которой полустерлись в памяти и от этого стали еще милее и дороже? Трудно сейчас представить свою собственную юность, кажется, и не было ее вовсе, будто читал где-то о ней или видел в кино. И все же проехал вот здесь и словно свежего воздуха глотнул, и вроде ему опять семнадцать и все впереди. Что-то снова зовет его вдаль, как вот эту девочку-проводницу, стоящую у открытого окна в пустом коридоре вагона. Она тихо напевает: «Долго будет Карелия сниться…», мечтательно и ожидающе глядит вдаль. Торчат косички в разные стороны. Сейчас это модно. У Тони, кажется, тоже были косички. Но тогда это не было модным. Просто она была еще совсем девчонка. А он мальчишка.

— Было — прошло. Что же такое жизнь? Куда все исчезло? И только память, память, память…