Какая-то станция - Анатолий Соболев

Фельдшерица взяла Васю за руку, он почувствовал резкую боль и, теряя сознание, увидел, как наплывают огромные глаза Тониной матери…

Очнулся он в белой комнате, в амбулатории. На соседней койке лежал Леха, и фельдшерица делала ему укол. У Васи тупой болью ныло туго перебинтованное плечо.

Позднее Вася узнал, что, когда на Леху обрушилась гора леса, он по счастливой случайности попал как бы в пещеру из бревен. Одно из них придавило ему спину, но это было не страшно, в скафандре был воздух, и он служил подушкой. Страшно Лехе стало, когда он почувствовал, что зажало шланг, и воздух и скафандр перестал поступать. Он закричал по телефону, но ответа не было. И тогда Леха понял, что телефонный кабель оборван, и жить ему осталось самое большое десять минут.

Именно десять минут можно прожить оставшимся в скафандре воздухом.

Когда Вася вытащил Леху из-под бревна, Леха был уже без сознания от удушья, и наверх его подняли полуживым. Мгновенно вспороли водолазную рубаху, и старшина сделал Лехе искусственное дыхание.

Васе бревно вышибло руку из плеча. Сустав на место вставила Тонина мать, и теперь они с Лехой лежали в амбулатории. И вот именно здесь, уже в безопасности, Васю охватил запоздалый страх. Он содрогнулся от мысли, что с ним могло бы произойти под водой. И, проклиная свою судьбу, сделавшую его водолазом, проклиная эту подводную работу, он заплакал. Молча глотал слезы, чтобы Леха не услышал, и никак не мог остановиться. Но Леха услышал, приподнялся на постели:

— Ты чего? Живы остались, чего реветь?

— Я так, — шмыгнул носом Вася. — В глаз что-то попало.

— Спасибо тебе, — тихо и серьезно сказал Леха. — Я этого не забуду. Я тебя до гробовой доски водкой поить должен. Хочешь, свои сто граммов отдавать буду? Крышка бы мне, деревянный бушлат, если б не ты.

Вася взглянул на Леху, увидел его серьезные и строгие глаза. Таким он своего товарища еще не видел и понял, что Лехе сейчас не до шуток. И у Васи опять сжало горло, теперь уже из-за страха за Леху, что мог погибнуть такой парень.

Вечером в палату пришли старшина и директор.

— Ну как, орлы? — спросил директор.

Бодро стуча палкой, он прошел на середину палаты и сел на табуретку.

— Ничего, — откликнулся Леха. — Живы будем — не помрем.

— Это верно. Это по-нашему, по-гвардейски, — подтвердил директор и, улыбаясь, повернулся к старшине. — Надежные у тебя ребята, я бы с такими в разведку пошел. Меня вот такой, — он кивнул на Васю, — в сорок втором с нейтральной полосы вытащил. С поиска возвращались, ну и накрыли нас минами. Меня в бок, два ребра долой. Не он бы — хана. Болит?

— Нет, ничего, — ответил Вася, скрывая боль.

— Чего там «ничего»! Подлечить надо. Мы тут лекарства прихватили от всех болезней. — Директор заговорщически подмигнул, покосился на дверь. — Пока начальства нет, по маленькой.

Суптеля вынул из кармана полушубка бутылку с разведенным спиртом. Леха довольно крякнул, и глаза его заблестели. Внезапно открылась дверь, и Суптеля еле успел спрятать бутылку за спину. Тонина мать взяла грелку с тумбочки и, проходя мимо старшины, подозрительно взглянула на него, а старшина отвел глаза. Фельдшерица вышла, и директор торопливо зашептал:

— Чуть не влипли. Давайте по-быстрому.

Выпили украдкой. Васе было интересно и весело. Он впервые участвовал в таком вот тайном мужском сабантуе. Он был теперь наравне со всеми, как взрослый мужчина, и это очень льстило ему. Вася выпил немножко, задохнулся от крепости, и на глазах у него выступили слезы. Быстро опьянел.

— Это хорошо, — сказал директор. — Уснешь крепче, наутро здоровше станешь. Спирт — штука первейшая. Мы, бывало, с разведки вернемся — синие, обмороженные, — стакан спирта хватишь и спишь сутки. Встанешь, встряхнешься, и опять готов выполнять боевое задание. Грешным делом, смотрел поначалу на вас и думал: лафа парням, начальство далеко, фронт еще дальше, живи себе — не горюй. А служба ваша, оказывается, опасная, как в разведке. Там пошел — не вернулся, и тут нырнул — не вынырнул…

Директор говорил еще что-то, а Вася, чувствуя блаженное сонное состояние, начал проваливаться куда-то в яму. Голос директора глох, размазывался. Вася усилием воли встряхивал себя, заставлял слушать.

— Я вот как раздумаюсь — война кончится, коммунизм надо будет строить. А с кем? Мужиков перебьют, перекалечат. Сейчас надо, чтобы бабы в десять раз больше рожали, а у нас в поселке за всю войну ни одной свадьбы не было. И дитёв только двух родили. Одного Дарья принесла, а другого Фроська на станции нагуляла. Всего один раз послали девку с подводой и привезла. Солдат-ловкач в эшелоне проезжал. Не иначе как разведчик.

Леха хмыкнул, а директор нахмурился.

— Это не хахоньки. Тут дело житейское, тут только у кого мозги куриные, тот может подумать, что, мол, распутство. Не-ет! Это горе наше, это вот война и есть, ее образина, — сквозь зубы сказал он. — С другой стороны, я тут за весь поселок в ответе и должен пресекать. Вернутся, кто живой, мужики, с меня спросят, куда власть глядела. Не-ет, это дело государственной важности…

Вася снова начал проваливаться куда-то, его блаженно закачало, в ушах был шум, сквозь который пробивались голоса и тихий звон кружек. Вася еще раз заставил себя очнуться и услышал:

— Приезжал тут один. Инспектор ОТК. На броне сидел. Обманул ее — и поминай, как звали. Я б таких к стенке ставил, не то, что в штрафбат. С тех пор Дарья угрюмой стала. А тут, гляжу, ваш приезд всех на ноги поставил…

Вася перестал вести мучительную борьбу с дремотой и уснул.

Утром Леха засобирался.

— Переночевали, и хватит, — сказал он. — А ты давай поправляйся, я заскочу сегодня.

Не плачь, Маруся, будешь ты моя,Я к тебе вернуся, возьму за себя…

Подмигнул, помахал рукой. Вася слышал, как в соседней комнате он спорил с фельдшерицей. Потом хлопнула входная дверь, и все стихло.

Вася бесцельно водил взглядом по потолку, по стенам и вдруг испуганно вздрогнул. У дверей молча стояли два пацана. Как они проникли в палату, Вася не слышал. В одном из них он узнал Митьку. Пацаны сопели и во все глаза, как на чудо, смотрели на него.

— Вы чего? — спросил Вася.

Митька подошел и положил на тумбочку маленький кусочек сахара.

— Не надо мне, — сказал Вася. — Возьми, сам съешь.

Митька отрицательно покачал головой.

— Бери, бери.

— Не-е, — отказался Митька и отвел глаза в сторону.

Вася поглядел на маленький, грязный, в каких-то крошках кусочек сахара и увидел, что он мокрый. Наверное, пока шли сюда, по очереди лизали его. Вася не успел ни о чем спросить мальчишек, как в палату вошла Тонина мать и удивленно подняла брови.

— А вы как здесь оказались? А ну марш отсюда!

Подталкивая в спину, выпроводила мальчишек. Вася опять остался один. Он прислушался к голосам в соседней комнате, к стуку входной двери — ждал Тоню, но ее почему-то не было.

Подремывая и радуясь, что боль в плече утихает, он стал думать о доме, о своем городе, где вырос и учился, о своей матери. Решил не писать ей о том, что случилось. У нее больное сердце. С тех пор как убили отца под Халхин-Голом, у нее были приступы. Как она там? Маленькая, высохшая, юркая, бежит раным-рано в швейную мастерскую шить солдатские гимнастерки и стеганые штаны. Жили они с матерью в маленькой комнатке в бараке, на окраине города. Васе было особенно мило вспоминать те длинные зимние вечера, когда мать строчила какое-нибудь платьишко соседской девчонке, а он поджаривал ломтики картошки на раскаленной плите. За окном завывала вьюга, промерзали сырые углы барака, а возле печки было тепло, и он похрустывал жареным картофелем и с упоением перечитывал «Трех мушкетеров». Мерный стрекот швейной машинки был привычен и мил, знакомо падала у матери на лоб прядь волос, она сдувала ее и строчила, сдувала и строчила. Трудно было матери сводить концы с концами, особенно как началась война. Вася не один раз хотел идти работать, но мать не пускала, говорила, что отец велел его выучить. И все равно не доучился. В прошлом, сорок третьем, году ушел добровольцем. Думал на фронт, а попал в водолазную школу на Байкале.

Боль в плече утихла, и Вася задремал.

Очнулся он внезапно, как будто кто его толкнул. Он открыл глаза и прямо перед собой увидел фельдшерицу. Она внимательно и серьезно глядела на него.

— Проснулся?

— Проснулся.

— Тоню ждешь?

— Жду, — сознался Вася и почувствовал, как начали гореть уши.

— Не придет она.

— Почему?

— Заперла я ее.

— Как… заперли? — не понял Вася.

— А так. На замок.

Вася открыл рот, соображая.

— Зачем?

— Чтоб сюда не бегала, чтоб людям глаза не мозолила, чтоб не смеялись потом над ней.

Голос фельдшерицы набирал высоту, черные глаза строго глядели из-под темных красивых бровей.