Нет прохода - Уилки Коллинз

Дорога, ведшая от Базеля к Невшателю, оказалась лучшей, чем о ней говорили. Погода, стоявшая последние дни, улучшила ее. В этот вечер, когда стемнело, прибыли погонщики лошадей и мулов и передавали, что на пути не приходится преодолевать никаких трудностей, кроме только испытания терпения, упряжи, колес, осей и кнутов. Сейчас же была подряжена карета и лошади, с тем, чтобы она была подана завтра утром и можно было тронуться в путь еще до рассвета.

— Вы на ночь запираете дверь на ключ, когда путешествуете? — спросил Обенрейцер, стоя у камина в комнате Вендэля и грея свои руки перед тем, как уйти к себе.

— Нет, не запираю. Я сплю крепко.

— Вы так крепко спите? — спросил тот с удивленным взглядом. — Какое счастье!

— Для остальных домочадцев все, что угодно, только не счастье, — ответил Вендэль, — когда приходится стучать утром в запертую дверь моей спальни.

— Я тоже, — сказал Обенрейцер, — оставляю дверь в свою комнату открытой. Но позвольте мне, как человеку, который осведомлен об всем в качестве уроженца Швейцарии, посоветовать вам следующее: всегда, когда вы путешествуете по моей стране, кладите все свои документы — а, конечно, и деньги — под подушку. Всегда в это самое место.

— Вы не льстите своим соотечественникам, — засмеялся Вендэль.

— Мне кажется, что мои соотечественники, — сказал Обенрейцер, слегка прикоснувшись к локтям своего друга в виде пожелания ему доброй ночи и благословения на сонь грядущий, — похожи на большинство людей. А большинство людей всегда возьмет все, что может. Adieu! В четыре утра.

— Adieu. В четыре.

Предоставленный самому себе, Вендель сгреб поленья, засыпал их белой золой, лежавшей на поде очага, и уселся, чтобы собрать свои мысли. Но они все еще витали около последней темы, а шум реки скорее способствовал их возбуждению, чем успокоению. Пока он сидел, погруженный в раздумье, исчезло и то небольшое желание уснуть, какое у него было. Он чувствовал, что будет совершенно бесцельно все-таки пытаться лечь и сидел одетый около камина. Маргарита, Уайльдинг, Обенрейцер, дело, которым он был занят, тысяча надежд и сомнений, которые совершенно не касались этого дела, все это сразу заняло его мысли. Казалось, им овладело все, кроме сна. Расположение к нему совершенно исчезло.

Он просидел уже долго у камина, погруженный в раздумье, когда догорела и потухла свеча. Но это было не важно; было достаточно светло и от пламени огня в камине. Он переменил позу и, положив на спинку кресла руку и опершись на нее подбородком, снова продолжал сидеть и думать.

Но он сидел между камином и кроватью, и когда пламя мерцало от движения воздуха, то его собственная увеличенная тень дрожала на белой стене у изголовья постели. Его поза придавала тени такой вид, словно над ложем склонилась какая-то плачущая и умоляющая фигура. Его глаза следили за ней, пока ему не сделалось жутко от неприятной мысли, что тень походила на тень Уайльдинга, но не на его собственную.

Стоит только немного переменить свое место, и тень исчезнет. Он так и сделал, и порождение его расстроенного воображения исчезло. Он сел теперь в тени небольшого выступа камина, и дверь в комнату оказалась перед ним.

На двери была длинная громоздкая железная щеколда. Он увидел, что она стала медленно и бесшумно подниматься. Дверь чуть-чуть приоткрылась и снова закрылась, словно ее привел в движение только ток воздуха. Но Вендэль видел, что щеколда была приподнята из скобы.

Дверь снова стала очень медленно приотворяться, пока не открылась настолько, чтобы пропустить кого-то. После этого она еще оставалась на мгновенье открытой, словно ее осторожно держали в таком положении с другой стороны. Затем показалась фигура человека, обернувшегося лицом к кровати, и остановилась неподвижно в дверях, пока не произнесла тихим полушепотом, сделав в то же время шаг вперед: «Вендэль!»

— Что такое? — ответил тот, вскочив со своего места, кто там?

Это был Обенрейцер. Он вскрикнул от удивления, когда Вендэль вырос перед ним не с той стороны, где можно было его ожидать.

— Не в постели? — сказал он, схватив его за оба плеча с инстинктивным стремлением вступить с ним в борьбу. — Тогда, значит, произошло что-нибудь дурное?

— Что вы хотите сказать? — спросил Вендэль, освобождаясь от его рук.

— Сперва скажите мне: вы чувствуете себя плохо?

— Плохо? Нет.

— Мне приснился дурной сон про вас. Каким это образом я вижу вас вставшим и одетым?

— Мой дружище, я могу точно так же спросить вас, каким это образом я вижу вас вставшим и раздетым.

— Я сказал вам почему. Я видел про вас дурной сон. Я пытался успокоиться после него, но был не в силах. Я не мог решиться оставаться там, где был, не узнав, что вы находитесь в безопасности; и все же не мог решиться войти к вам. Я несколько минут стоял в нерешительности у двери. Так легко смеяться над сном, который не вам снился. Где ваша свеча?

— Догорела.

— У меня есть целая в моей комнате. Не принести ли ее?

— Принесите.

Его комната была расположена вблизи, и он пробыл в отсутствии не более нескольких секунд. Вернувшись со свечей в руке, он встал на колени перед камином и зажег ее. Когда он раздувал для этого угли, то Вендэль, взглянув на него, увидел, что губы его были бледны и он с трудом удерживал их дрожание.

— Да, — сказал Обенрейцер, ставя зажженную свечу на стол, — это был дурной сон. Только взгляните на меня!

Он был босой; его красная фланелевая рубашка была раскрыта на груди, а рукава ее были засучены выше локтей; остальную часть его одежды составляли только кальсоны, доходившие ему до лодыжек и сидевшие на нем в обтяжку. Во всей его фигуре проглядывала какая-то гибкость и дикость, а глаза его были очень блестящи.

— Если бы пришлось бороться с грабителем, как мне снилось, — сказал Обенрейцер, — то вы видите, что я снял с себя все лишнее для этого.

— А также и вооружились, — заметил Вендэль, взглянув на его пояс.

— Дорожный кинжал, который я всегда ношу с собой во время путешествий, — отвечал тот беззаботно, наполовину вытащив его из ножен левой рукой и снова вложив его обратно. — Разве вы не возите при себе таких вещей?

— Ничего подобного.

— А пистолеты? — спросил Обенрейцер, бросив взгляд на стол, а затем от него на непомятую подушку.

— Ничего подобного.

— Вы, англичане, так доверчивы! Вам хочется спать?

— Мне хотелось спать все это долго тянувшееся время, но я не мог уснуть.

— Я тоже после своего дурного сна. Мой камин потух, как и ваша свеча. Нельзя ли мне придти и посидеть у вашего? Два часа? Так скоро будет четыре, что не стоит труда снова ложиться спать.

— Я теперь уже совершенно не буду пытаться спать, — сказал Вендэль, — садитесь здесь и составьте мне компанию, милости прошу.

Уйдя к себе, чтобы привести в порядок свой костюм, Обенрейцер вскоре вернулся в халате и туфлях. Затем они оба сели по сторонам камина. Перед этим Вендэль подбросил в камин дров из корзины, стоящей в комнате, а Обенрейцер поставил на стол фляжку и стаканчик к ней.

— Боюсь, что это обыкновенная трактирная водка, — сказал он, наливая, — купленная по дороге и не похожая на вашу из Угла Увечных. Но вашу мы осушили; тем хуже. Холодная ночь, холодное время ночи, холодная страна и холодный дом. Она, может быть, все же лучше, чем ничего; попробуйте ее.

Вендэль взял стаканчик и выпил.

— Ну, как вы ее находите?

— У нее неприятный привкус, — сказал Вендэль, возвращая стакан и слегка передернувшись, — и она мне не нравится.

— Вы правы, — сказал Обенрейцер, слегка отведав и посмаковав водку, — у нее неприятный привкус и мне она не нравится. Фу! Она жжет.

Он выплеснул то, что осталось в стаканчике, в камин.

Оба они оперлись локтями о стол, положили голову на руки и сидели, устремив взор на пылающие поленья. Обенрейцер оставался бдительным и спокойным, но Вендэль, после каких-то нервных подергиваний и вздрагиваний, во время одного из которых он вскочил на ноги и стал дико озираться по сторонам, впал в какое-то чрезвычайно странное сонное состояние. Он вез с собой бумаги в кожаном бумажнике, или портфельчике, лежавшем во внутреннем боковом кармане застегнутой на все пуговицы дорожной куртки. И что бы ему ни снилось во время той летаргии, которая овладела им, но что-то неотступно связанное с этими бумагами выводило его из сонного состояния, хотя он и не мог проснуться. Он запоздал ночью в русских степях (какое-то смутно ему представлявшееся лицо назвало так это место) вместе с Маргаритой, и в то же время чувствовал прикосновение к своей груди чьей-то руки, осторожно прощупывавшей его портфельчик, когда он лежал у костра. Он потерпел кораблекрушение и носился по морю в простой лодке; он потерял всю свою одежду и у него не было ничего другого, кроме старого паруса, чтобы прикрыть свою наготу; и в то же время какая-то неслышная рука, отыскивающая бумаги по всем другим наружным карманам платья, которое на самом деле было на нем, и не находившая их, побуждала его проснуться. Он находился в старом подвале в Углу Увечных, куда была перенесена та самая кровать, которая была и находилась в этой именно комнате, в Базеле, и Уайльдинг (не мертвый, как ему казалось, чему он даже не очень удивился) тряс его и шептал: «Взгляни на этого человека! Разве ты не видишь, что он встал и роется под подушкой? Зачем ему рыться под подушкой, как не для того, чтобы найти те бумаги, которые ты спрятал на своей груди? Проснись!» Но все же он спал и над ним витал рой новых сновидений.