Монстр (ЛП) - Шоу Мэтт

- Сата, иди...

- Сата, иди...

- Сата, иди...

Его наполовину сформированные слова ранили её ещё глубже, почти вызывая тошноту.

Санта, приди.

Вот что он говорил, глядя на неё, широко улыбаясь и любя.

Как она могла жить с этим? Как она могла жить, зная, что для него нет подарков? Ричард не позволил бы ничего покупать. Это был один из немногих случаев, когда она находила в себе смелость противостоять ему, по крайней мере, какое-то время. Она возражала, как это несправедливо, как неправильно отказывать ребёнку на Рождество.

Он стоял перед ней, глядя со злостью, щёки подёргивались, кулаки сжимались. Она знала, что зашла слишком далеко, знала, что заговорила о том, о чём ей не следовало говорить.

Он заставил её заплатить. Заплатить одним из наихудших способов. Он бил её до тех пор, пока время и сознание не стали неопределёнными. Она помнит урывки.

Он бросил её на пол.

Пинал её по рёбрам. Один раз, два раза. Три.

Умышленно сжал пальцы левой руки, согнув их, пока они не сломались, как веточки, её крики были такими чистыми, гортанными, шли так глубоко изнутри, что, казалось, ещё больше подпитывало его ярость.

Она вспоминает, как его нога опускалась снова и снова, когда он бил её по голове, каждый удар убеждал её, что она вот-вот умрёт, а затем она заставляла себя держаться ради Эндрю.

Как всегда, он остановился, когда был слишком измотан, чтобы продолжать, плюхнувшись в кресло, в котором он задремал прямо сейчас, окружённый огнями, похожий на какое-то чудовищное рождественское украшение.

Она лежала, не в силах пошевелиться.

Боль.

Столько боли во всём её теле, словно живое существо, истязающий дракон сжигал её изнутри. Сквозь затуманенное зрение она наблюдала, как Эндрю подошёл к своему отцу, плача и испуганный тем, что он только что увидел.

Ей хотелось кричать, но её рот распух, а челюсть, вероятно, была вывихнута. Она пыталась ползти, но каждое движение вызывало у неё тошнотворные судороги. Она могла только наблюдать, как Эндрю подошёл к креслу Ричарда с мокрым от соплей и слёз лицом.

Ричард смотрел на неё поверх сына, полуулыбаясь, полускалясь. Он встал, схватил Эндрю за руку, грубо потащил его через комнату, его ноги бились об пол, а крики усиливались. Ричард бросил его, его крошечное тело скользнуло по кухонному полу и оказалось у матери. Он прижался к ней, ища утешения, ища любви, но она не могла протянуть руку, чтобы обнять его, не могла говорить, чтобы утешить его. Он продолжал подталкивать её, отчаянно нуждаясь в защите, которую она не могла дать.

Ричард посмотрел на них, мать и сына в слезах от его рук. На его лице не было никакого выражения. Ни печали, ни раскаяния. Ничего, кроме чистой маски абсолютного нейтралитета. Он вернулся в комнату, проходя мимо фотографий в рамках. Звук разбитого стекла.

Дверь хлопает, и она слышит, как заводится его грузовик.

Мэри может только лежать и дрожать, надеясь, что её тело найдёт в себе силы исцелиться от последней травмы. Эндрю свернулся калачиком рядом с ней, тихо всхлипывая, лежа рядом на холодной плитке пола.

Она моргает, снова в настоящем. Тело по бóльшей части зажило, Эндрю вернулся к тому, что считалось для него нормальным.

Но подарков по-прежнему нет. Нечего ему подарить рождественским утром. Ничто не мешает ей видеть, как это полное удивления выражение лица превращается в выражение полной печали.

Ничего.

У них не было ничего.

Ей пришла в голову единственная мысль, за которую она ненавидела себя, хотя это не делало её менее правдивой.

Надеюсь, он убьёт меня в следующий раз.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1990 год.

Ещё один новый год, но особо ничего не меняется. Дом - не что иное, как лачуга, огромная гробница места, где наконец умерли мечты одной женщины о светлом будущем. Она сидит в кресле напротив мужа. Она ужасно постарела. Кожа покрыта морщинами и ссадинами от долгих лет жестокого обращения, волосы сухие и безжизненные, по бокам уже поседели. Вокруг её глаз так же много морщинок из-за постоянного хмурого взгляда. Она могла бы в раздумье прикусить губу, если бы не порез, который всё ещё болел. Эндрю двенадцать, и он скоро мог бы стать молодым человеком. К сожалению, этого никогда не будет. Он по-прежнему не может управлять своим кишечником или мочевым пузырём и с трудом может произнести несколько простых предложений.

Ричард привык сажать его в мешок для мусора, связывать его под мышками и заклеивать скотчем отверстия, вырезанные для ног. Он был вынужден носить его весь день, гноясь собственными выделениями.

Так Ричард учил его.

Это его способ «преподать урок мальчику», пока он не научится заботиться о себе.

Конечно, Эндрю не виноват. Он не знает ничего другого. Он не может себя контролировать. Мэри знает правду, но она больше не борется, больше не притягивает его к себе, как раньше, когда он был ребёнком.

Эндрю падает, приземляясь на четвереньки. Мухи танцуют вокруг мешка, который он вынужден носить, интересуясь грязным содержимым, которое было там почти половину дня.

Он начинает плакать, оставаясь на четвереньках.

Мэри встаёт, идя к нему своей кривой походкой, её позвоночник искривлён из-за ноющей травмы, когда Ричард ударил её ногой в спину с такой силой, что сломал три ребра. Она поднимает сына на ноги. Утомлённая и истощённая морально, она не делает этого с любовью. Она остыла, бесчувственна, даже обижена.

В последнее время она много думала о смерти.

Поначалу эта идея отталкивала её, однако по мере того, как Ричард забирал у неё всё больше и больше - когда он начал запрещать ей заводить друзей или выходить из дома без него, - она ​​находила идею прекратить своё существование всё более привлекательной. Камнем преткновения оставался только Эндрю. Она отказалась оставить его с монстром, которым был его отец.

Она посмотрела на него, шаркающего по комнате, в его собственном дерьме. Каким-то образом, несмотря на то, что он пережил - унижения, удары руками и ногами, то, как Ричард иногда тушил сигареты об его руки или грудь, смеясь, пока Эндрю скулил от боли, - в его глазах всё ещё была такая яркость, полное отсутствие суждений или ненависти. Именно это помешало ей осуществить свой план.

А план у неё имелся.

Сначала она подождёт, пока не уложит Эндрю спать; его и без того шесть футов два дюйма были слишком большие для грязного матраса на полу в спальне с пожелтевшими простынями, мало защищавшими от холода. Когда он уснёт, она задушила бы его. Она душила бы его собственной подушкой, ожидая, пока он отчаянно дёргает когтистыми руками, пытаясь сделать вдох, замедляясь и в конце концов прекращая. Когда это будет сделано, она проведёт с ним некоторое время. Причешет ему волосы, накроет простынёй. Сделает его презентабельным. Её последний акт любви перед тем, как она оставит его навсегда.

После этого она позаботится о себе. Она будет почти спокойна, лишь слегка взволнована, когда пойдёт в подвал с одним из ремней Ричарда в руке.

Она обмотает его там через одну из труб, выбирая ту, которая была достаточно прочной, чтобы выдержать её вес. Несколько минут она проведёт там, стоя на табурете, очищая голову, отбрасывая все мысли о муже и думая только о своём сыне.

Она достаточно долго терпела зло Ричарда и будет полна решимости не брать с собой его насмешливое лицо во всём, что произойдёт после.

Всё было запланировано, всё было решено.

Всё, что ей было нужно, - это чтобы Эндрю показал первый признак отчаяния, показал хоть какой-то признак того, что он идёт тем же путём, что и она.

Затем что-то в Ричарде изменилось. Что-то, что она считала чудом, вещь, на которую она потеряла всякую надежду.

Его настроение улучшилось. Он больше не казался вечно злым, больше не казалось, что он набрасывается на неё без причины. Он даже попытался завести с ней разговор, хотя прошло так много времени с тех пор, как они в последний раз нормально разговаривали, что их беседы были короткими и неловкими.