Мари в вышине - Аньес Ледиг

Он уехал. Завтра утром ему на работу. Мы долго простояли обнявшись. Я велела ему звонить когда захочет. Как обычно, мы не договорились о следующей встрече. Я дала ему с собой немного молозива, на случай, если придется сделать еще один компресс вечером. Это вещество творит чудеса. Я им все время пользуюсь, чтобы лечить коров. Трещины на вымени, нарывы, маленькие ранки.

Я использую лекарства, унаследованные от дедушки с бабушкой, у меня свой хлеб, свой огород, готовлю сама, у меня очень скромный гардероб, и был бы еще скромнее, если бы Маржори, подружка-блондинка, не вытаскивала меня дважды в год на распродажи. Да и то я чаще возвращаюсь с книгой, чем с брюками.

Я люблю называть ее подружкой-блондинкой. Вообще-то она рыжая, так что ее это смешит. Она знает, что я имею в виду: жертва моды. Она это признает и полностью соответствует. Она и меня старается обратить в свою веру, причем душой и телом, но попусту: мое тело сопротивляется. Я люблю простоту. Ее это вгоняет в неистовство: она возвела мой внешний вид в ранг великой национальной задачи[27]. Рассуждает о коучинге[28], релукинге[29] и прочих штуках на – инг, звучащих так современно. Пусть говорит, я не против. Ей это в радость. Я-то, можно сказать, в этом отношении застряла на стадии лучины. А вообще, я ее люблю. Она трогательная. Спрашивает меня, какой фирмы мои коровы, а я ее – какой породы на ней туфли. Ее массажист горло сорвал, пытаясь втемяшить ей в голову, что все ее проблемы со спиной – от головокружительной высоты каблуков. Да я назад завалюсь, если надену туфли без каблука. А главное – ей больше не понадобится массажист. Хоть один мужчина, внимательно и благосклонно взирающий на ее раздетое тело. У нее постоянно цистит, потому что она носит трусики из синтетики и слишком обтягивающие брюки, прыщи на лице, задыхающемся под толстенным слоем тонального крема, и она впадает в такое же буйство, когда ломает накладной ноготь, как я, когда у меня не заводится трактор. Я ее утешаю, когда она рассказывает об очередном типе из серии «ласковые словечки с обжиманием», которого повстречала в баре, за стаканчиком, и с которым кувыркалась недели две, пока на третью неделю он не бросил ее, как фантик от съеденной конфеты. Она изливает душу, причитая, что недостаточно красива для него, что нужно переделать груди, подкачать губы и подтянуть свисающий зад. Но все так или иначе свисает. Однажды я ей процитировала Исаака. Исаака Ньютона. «Все тела притягиваются друг к другу с центростремительной силой, обратно пропорциональной разделяющему их расстоянию, эта сила называется всемирным тяготением». Она глядела на меня некоторое время, прежде чем ответить: Ну да, я о том и толкую: меня это жуть как тяготит. Может, потому ее каблуки такие высокие. Чем больше она отдалит свои ягодицы от земли, тем слабее будет сила, оттягивающая их вниз.

В утешение я говорю: мол, ничего страшного, просто он жалкий тип, а ты достойна лучшего. Она внимательно слушает, заверяет, что впредь поостережется, а через месяц все повторяется по новой.

Она чувствует себя свободной, потому что не хочет детей. Одна мысль о них вызывает у нее отвращение. Таскаться девять месяцев с каким-то чужаком в животе, который шевелится, растет и дергается у нее под кожей, – какой ужас. А вдобавок он порвет ей промежность и отгрызет кончики сосков. Нет уж! В том, что касается выживания вида, можете на меня не рассчитывать, пусть уж он обойдется без моих яйцеклеток, этот самый вид.

Забавно, а вот мне очень нравилось быть беременной.

В результате Маржори помогает мне прекрасно себя чувствовать в моем мире. Я ей не завидую, потому что она страдает. От диктата моды, от недостойных мужиков, от одиночества. На своей горке я чувствую себя защищенной, отделенной от мира, кишащего бесполезным и недостойным.

Пусть даже Жюстен был его частью. По глупости я думала то же, что она. Может, я уродина? Что плохого я сделала? Почему он меня больше не любит? А вообще, он меня любил? Может, нет. Это было б еще хуже.

Иногда я думаю, что дичаю. Когда я в городе, у меня начинается сердцебиение, и оно утихает, едва я начинаю подниматься к себе на гору. Высота как транквилизатор. Я иду в ногу со временем только в том, что касается информатики. На сегодняшний день предприниматель никуда от этого не денется. И еще – оборудования сыроварни, это стало обязательным с их паршивыми европейскими нормативами. Нержавейка, любовь моя! У сыра уже не тот вкус.

Эх, если бы я так не скучала по вкусу сыров дедушки! Предки жили просто. Они не ели клубнику на Рождество или огурцы в феврале. Они не кидались к доктору при каждом чихе и не теряли времени, слоняясь по городу. А главное, они штопали свои носки.

Я сохранила то, что любила, из их времени и добавила прогресс, которого им не хватало. Это неплохой компромисс.

Сюзи прикрепила рисунок с коровами к холодильнику. На нем красовалось название: «Заговор». Смешно, никогда бы не подумала. А может, это правда. Кто сказал, что они не готовят бунт? Надо будет проинструктировать Альберта.

36

Я работал до вечера пятницы, машинально, без всякого увлечения, но эффективно. Надо отдать должное Фанни, которая дежурила на приеме: она хоть поинтересовалась, правда без особого интереса, все ли у меня в порядке. Я бросил, что у меня умерла мать, и тут же прошел дальше, чтобы у нее и мысли не мелькнуло что-либо сказать в ответ. Я ненавижу искренние соболезнования. Они никогда не бывают искренними. Фанни для остальных членов бригады то же, что новостная лента для журналистов: к вечеру все будут в курсе. Меня это избавит от лишних хлопот. Текущие дела и кипа поступивших жалоб позволили мне не слишком думать о Мадлен. А когда, несмотря ни на что, это вступало в голову, я вместо нее представлял лицо Мари. Верное противоядие от печали. И чем больше я думал о Мари, тем больше желал ее. Я не хотел больше ждать. Смерть Мадлен стала новым большим взрывом. В ином смысле. Я не хотел, чтобы звезды отдалялись. Наоборот. Я мечтал войти в ее солнечную систему, пересечь ее траекторию, я мечтал о столкновении. Я больше не мог довольствоваться тем, что я Луна, вращающаяся вокруг Земли. Я хотел войти в ее атмосферу. Отказаться от роли спутника, отдаленного на световые годы. Но при этом оставить себе свет – на годы. На меня словно исступление нашло, мною овладело неистовое людоедское желание вгрызться в жизнь и торопливо поглощать ее, не оставляя ни крошки. Ведь верно: в конце концов, я мог умереть завтра, на дороге, или же она – попав под трактор или пав жертвой какого-нибудь бунта скотины, на ферме, охваченной огнем и залитой кровью. Пресловутый заговор отдельной анархической коровьей группировки. Так зачем ждать? Она умеет за себя постоять. Я вполне могу попытаться!

После работы я зашел к фотографу купить рамку из навощенного дерева, как мебель в ее спальне. Вставил в нее портрет Сюзи, тот, который ей так понравился. Потом проглотил полбатона, чтобы утихомирить сидящего во мне людоеда. Мысль о встрече с ней будила во мне голод. Выжидая, когда можно будет отправиться в дорогу, чтобы приехать достаточно поздно – пусть Сюзи уже уснет, – я рисовал планеты, солнечные системы, звезды и Мари среди них. Я вел машину аккуратно: сейчас неподходящий момент, чтобы во что-то врезаться, и молился, чтобы трактор ее не переехал. Коровы наверняка уже спокойно похрапывают, так что бунта я особо не опасался.

Я припарковал машину внизу, чтобы устроить сюрприз. На кухне горел свет. И все же, крадучись пересекая двор, я заметил, как над подоконником возникла морда Альберта. Невероятная собака. Он бы расслышал, как паук ползет по полу чердака. К тому же он с успехом заменяет пылесос! Надо и мне завести такую псину.

Глядя на собаку, она, наверно, догадалась, что кто-то пришел, потому что открыла раньше, чем я успел постучать.

Я не дал ей заговорить. Положил принесенный сверток на столик у двери, взял ее лицо в ладони и поцеловал.

Она высвободилась, схватила мою ладонь. Момент истины. Пан или пропал. Пусть делает со мной что хочет. Пусть свяжет, как бычка, на плитках кухонного пола или же отправит в рай. Под взглядом Альберта, адвоката защиты, я прикрыл глаза в ожидании приговора. Когда я ощутил ее губы на своих, довольно далеко от щеки, я понял, что мои нейроны будут отплясывать самбу до конца ночи.

Господи, как же я хотел ее! Я чувствовал себя рыцарем, вернувшимся после двадцатилетнего крестового похода, когда приходилось довольствоваться безвкусной лагерной едой, которого усадили за роскошнейший стол, уставленный невообразимыми яствами. Я не знал, с чего начать. Я хотел бы сожрать ее, но знал, что ей нужно, чтобы ее дегустировали, мягко и нежно. Три звезды по «Мишлену»[30] – такое стоит смаковать! Чудо, к которому я готовился в районной библиотеке, вполне могло длиться часами, и я знал, что насыщение наступит нескоро.