Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Вид у него был самый что ни на есть церемонный и вместе с тем комический, так что девушки не смогли удержаться от смеха.

— Вы похожи на нашего дядюшку-капитана, чей портрет висит у нас в столовой, — сказала Анна. — И поскольку я выросла под его взглядом и вела с ним нескончаемые беседы, я вот думаю, а не поцеловать ли мне вас?

И, положив руку на плечо Сувиля, она привстала на цыпочки.

— Анна! — смеясь, проворчала бабушка.

Но я-то прекрасно видел, что она разом завоевала сердце старого моряка. Куда более спокойная Мари-Луиза держалась возле Лепере, и, несмотря на явный интерес, который она не раз проявляла в моем присутствии к Маэбурскому гарнизону, я задавался вопросом, не изменилось ли что-то со времени нашей поездки в Порт-Луи и только ли из одной привязанности ко мне да из желания отдохнуть молодой нотариус принял мое предложение?

Так на наших глазах сбываются предначертания — медленно, но неуклонно. Полжизни прожив вдали друг от друга, два существа встречаются и, познакомившись, дальше идут уже вместе. Тогда как другие встречаются лишь на свою погибель.

Мы устроились на веранде. До нас доносился шум морского прилива, разбивающегося о рифы. Легкий бриз шевелил кусты казуарины, отделявшие нас от моря. Было чудесно. В другие часы моей жизни я бы, наверно, расслабился и почувствовал бы себя совершенно счастливым, но вот уж два дня, как мне постоянно кого-то недоставало, и я знал, что должно пройти еще несколько дней прежде, нежели жизнь вернется ко мне во всей своей полноте.

То было время, когда люди ни в Порт-Луи, ни в Большой Гавани не могли встретиться без того, чтобы не завести разговор о процессе колонистов. Господин Букар спросил, есть ли хоть маленькая надежда, что наконец это дело передадут в суд присяжных. Последний мотив, выдвинутый правительством для объяснения своих проволочек, больше не существует, заседатели на этот год были названы более двух месяцев назад.

— Как? — воскликнул Сувиль. — Вы еще не знаете этого? Процесс назначен на понедельник, десятое марта.

— Да, я не знал. — сказал господин Букар. — Видимо, честь заиметь вас в качестве пассажира вскружила голову кучеру Троншу, почтовая сумка осталась в Порт-Луи, и мы не получили газет за прошлую неделю.

— Так вам неизвестно и то, что в Лондоне, еще в ноябре, во время совещания Колониального бюро у д’Эпинея появился случай сказать помощнику государственного секретаря, что он думает об управлении островом и как понимают здесь справедливость, как творят суд и расправу? Письмо д’Эпинея в Колониальной комитет, датированное двадцать вторым ноября, получено четыре дня назад.

Заговорили также об Анри Адаме, французе по происхождению. Женившись на местной девушке, он поселился в столице в 1817 году. До приезда нового губернатора он командовал добровольческим корпусом в Порт-Луи. Как только был подписан приказ о его изгнании, он поехал в Англию к д’Эпинею, чтобы просить об отмене приказа на заседании Совета по частным делам.

— Вам следует серьезно подумать о вашей натурализации, — посоветовал мне Лепере.

— Все позволяет надеяться, что д’Эпиней наконец получит возможность свободно изложить свои жалобы, — заключил Сувиль. — Ему обещали новую встречу в декабре, и она, наверное, состоялась.

— Это великий человек, — внезапно сказала госпожа Букар, которая до сих пор не придавала, казалось, большого значения этому политическому разговору. — Но где я перестаю его понимать, так это когда он утверждает, что наши привычки и вкусы стали теперь английскими. Я всегда готова признать факты такими, каковы они есть, но кто поверит, что не сегодня завтра можно вывернуть меня наизнанку — это меня-то! — словно какую-нибудь старую перчатку!

Глаза ее сверкали. Порой, когда полагали, что она гневается, достаточно было взглянуть на выражение ее глаз, чтобы все стало ясно. В девяти случаях из десяти она просто-напросто потешалась.

— Матушка, — обратился к ней господин Букар, — как вы считаете, поладят когда-нибудь маврикийцы друг с другом? Помните ли вы дурацкие ссоры сторонников якобинцев с бонапартистами и приверженцев монархической власти с теми же якобинцами, а в придачу — еще и с бонапартистами? Господин Лепанье мог бы долго вас забавлять, рассказывая о драках, для коих его трактир служил сценическими подмостками. Самое смешное, что частенько такие ссоры вспыхивали по пустякам. Когда противники уже давали волю рукам, они забывали, из-за чего дерутся, с помощью, разумеется, добрых бутылок Лепанье. Помню день, когда Шарль Гаст, который любил щегольнуть своими революционными идеями, едва не убил кого-то, кто утверждал, что якобинцы таскали каштаны из огня для Бонапарта. «Мы трудились для народа, а не для отдельной личности!» — орал Гаст. После чего схватил огромный кувшин и напялил его на голову своего собеседника!

Эта картинка заставила нас улыбнуться, и все умолкли. Может быть, тишина всегда следует за словами, которым впоследствии суждено в тот ли, в другой ли день получить важный смысл.

— Я иногда себя спрашивал… не знаю, один ли я… — начал Лепере.

Осекшись, он тихо кашлянул.

— Продолжайте же, — сказала старая госпожа Букар, безжалостно, как это умела только она.

Лепере бросил на нее умоляющий взгляд.

— Вы иногда себя спрашивали, — продолжала старая дама, — как могла столь тонкая и изящная женщина, как Изабелла, выйти замуж за человека, подобного Шарлю Гасту, не правда ли? Многие люди в Большой Гавани испытывали точно такое же любопытство, вы не были одиноки.

Она поправила шаль, сползшую с ее плеч, и вытянула вперед подбородок.

— Мое не удовлетворено и сейчас, — добавила она. — Нечего так смотреть на меня, Антуан. Я говорю, что думаю. И вы, моя милая Жанна, — подхватила она, повернувшись к своей невестке, — не бойтесь дурного примера, который я подаю вашим девочкам, занимаясь тем, что меня не касается. Мы с Анной уже обсуждали этот вопрос, и не из желания позлословить. Просто из любопытства. Из всякого любопытства может выйти хороший урок.

— Я уверен, — сказал в свою очередь господин Букар, — что молодая женщина часто, должно быть, страдала от этого расхождения между манерами мужа и ее собственными. На постоялом дворе, в мужском обществе, он до женитьбы вел себя как солдафон. Благотворное влияние на него Изабеллы неоспоримо. На людях его поведение стало безукоризненным. Однако, если верить всяческим россказням, он отыгрывался дома, и поговаривают, что бедная Изабелла должна была иногда запираться в своей комнате, пока в стельку пьяный супруг заснет на полу в гостиной. Впрочем, его раскаяние, как я слышал, бывало трогательным. Он обещал, что больше не будет, точно ребенок.

Я впервые присутствовал при разговоре о Шарле Гасте. Молчание, окружавшее его имя, наводило меня на мысль, что он был не из тех, кого с удовольствием приглашают, но я не был в этом вполне уверен. Я начинал понимать спокойствие Изабеллы, она его обрела, пройдя суровую школу.

— А особенно он поразил меня в самый последний вечер, — сказала Жанна Букар. — Не знаю уж почему, но именно на него я обратила тогда внимание. Может быть, из-за того, что Изабелла была там самой красивой из всех женщин и вокруг нее увивались поклонники. Это было в Бо-Валлоне, ты ведь, конечно, помнишь, Антуан? А он стоял у окна, опираясь на подоконник. И казалось, все время был начеку. Когда я увидела, что он направляется к Изабелле, которая вместе с Франсуа Керюбеком возвращалась из сада, куда они между танцами выходили немного пройтись, я подумала: вот будет ужас для этой женщины, если он вдруг начнет ее ревновать! Но он подошел к ним с улыбкой. Назавтра мы все узнали, что он скончался во сне.

— Между тем он был скроен так, чтобы жить сто лет, — сказала старая госпожа Букар, поигрывая своими кольцами. — Я так и вижу его с повязанной красным платком головой и бердышом в руке.

— Не то разрыв аневризмы, не то эмболия, я уж не помню, что говорил врач, но от этих болезней не жди ни предупреждения, ни пощады, — сказал Лепере.