Одинокий волк - Джоди Линн Пиколт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты будешь хозяином в доме, – заявил он.
По тону его голоса я сразу понял, что он намекает на сомнения: смогу ли я убедительно сыграть возложенную на меня роль? Он налил по сантиметру янтарной жидкости в каждый стакан и протянул один мне. Отец выпил виски плавным глотком; я отхлебнул из своего дважды, почувствовал, как по внутренностям растекся огонь, и поставил на стол.
– Пока меня не будет, тебе придется принимать трудные решения, – сказал отец.
Я не знал, что ответить. И понятия не имел, о чем он говорит. Ведь то, что отец где-то далеко бегает с волками по лесу, совсем не означает, что мать не заставит меня убираться в своей комнате или делать домашнюю работу.
– Не думаю, что до этого дойдет, но все же.
Он вынул из-под пресс-папье на столе лист бумаги и придвинул мне.
Содержание было простым и написанным от руки.
Если я буду не в состоянии выразить свою волю, разрешаю моему сыну Эдварду принимать все необходимые решения о моем лечении.
Ниже – линия для его подписи. И еще ниже – линия для моей.
Сердце заколотилось пушечными залпами.
– Я не понимаю, – сказал я.
– Сначала я попросил маму, но она отказалась. Она не хочет делать ничего, что может походить на одобрение этой поездки. Но с моей стороны будет безответственно не думать о том… что может случиться.
Я уставился на отца:
– Что может случиться?
Конечно же, я знал ответ. Мне нужно было услышать, как отец вслух признается, что готов рисковать всем ради животных. Что он выбирает их, а не нас.
Отец не стал отвечать прямо:
– Слушай, мне нужно, чтобы ты это подписал.
Я взял листок бумаги. Под пальцами ощущались небольшие углубления и бугорки там, где ручкой провели с сильным нажимом, и меня внезапно затошнило от мысли, что всего пару минут назад отец размышлял о смерти.
Он протянул мне ручку. Я промахнулся и уронил ее на пол. Когда мы наклонились за ручкой и пальцы отца коснулись моих, меня словно током ударило. И тогда я понял, что подпишу эту бумагу, даже против своего желания. Потому что, в отличие от матери, я недостаточно силен, чтобы дать ему уйти, возможно навсегда, жалея, что все не повернулось иначе. Он предлагал мне шанс стать кем-то, кем я никогда раньше не был: тем сыном, о котором он мечтал, на кого мог положиться. Я должен стать тем, к кому он захочет вернуться, или как иначе мне продолжать верить, что он вернется?
Отец нацарапал свою подпись внизу страницы и передал ручку мне. На сей раз я удержал ее в пальцах. Тщательно вывел первую букву своего имени и остановился.
– А если я не буду знать, что делать? – спросил я. – Что, если я сделаю неправильный выбор?
И тут я понял, что отец относится ко мне как к взрослому, а не как к ребенку; он перестал притворяться. Он не стал говорить, что все будет хорошо; он не стал лгать.
– Очень просто. Если я не смогу отвечать за себя сам и тебя спросят, скажи им, чтобы отпустили меня.
Существует ошибочное мнение, что можно повзрослеть в одночасье. На самом деле детство остается позади намного быстрее, в один миг. Я взял ручку и дописал свое имя. Затем поднял стакан с виски и осушил его одним глотком.
На следующее утро, когда я проснулся, отца уже не было дома.
Я долго смотрю на шипастый, вьющийся почерк пятнадцатилетнего себя, будто в зеркало своих мыслей. Я совсем забыл об этой бумажке – и отец тоже. Спустя год и триста сорок семь дней он выбрался из канадской глуши с волосами до пояса, запекшейся на бородатом лице грязью и перепугал до смерти группу школьниц на стоянке у шоссе. Отец вернулся домой и обнаружил, что семья продолжает жизнь без него. Он с трудом заново привыкал к простым вещам, например к душу, приготовленной пище и человеческому языку. Ни он, ни я больше никогда не упоминали об этом листке бумаги.
Не один раз я слышал посреди ночи шаги, и когда тихонечко спускался вниз, то обнаруживал отца на газоне на заднем дворе спящим под ночным небом. Уже тогда мне следовало понять, что стоит человеку почувствовать вкус к жизни на природе, как любой дом покажется тюрьмой.
Я выхожу из кабинета, все еще сжимая в руке пожелтевшую бумагу. В темноте я поднимаюсь мимо розового смазанного пятна комнаты сестры и мешкаю на пороге своей детской спальни. Включив свет, я вижу, что ничего не изменилось. Односпальная кровать застелена синим одеялом. Стены по-прежнему завешаны постерами «Green Day» и «U2».
Пройдя дальше по коридору, я попадаю в спальню родителей. Видимо, теперь только отцовскую. Покрывало с обручальными кольцами из моих воспоминаний исчезло, но кровать заправлена без единой складки, и край зеленого охотничьего одеяла отогнут с военной аккуратностью. На ночном столике стоит стакан воды и будильник. Телефон.
Это не тот дом, что живет в моих воспоминаниях. Это не мой дом. Но дело в том, что Таиланд тоже не мой дом.
Последние пару дней я непрерывно думаю о том, что будет дальше – не только с отцом, но и со мной. У меня есть жизнь за границей, но ею вряд ли можно похвастаться. Работа без каких-либо перспектив и несколько друзей, как и я, бегущих от чего-то или кого-то. Хотя я приехал сюда против воли с намерением по-быстрому исправить проблемы и вернуться в свое убежище на другом конце мира, все изменилось. Я не в состоянии ничего исправить – ни отца, ни себя, ни свою семью. Все, что остается, – это попытаться залатать дыры и изо всех сил надеяться, что лодка выдержит течь.
Намного проще было убеждать себя, что мое место в Таиланде, где я мог упиваться старыми обидами и с каждым бокалом в бангкокском баре проигрывать события, которые привели к отъезду. Но это было до того, как я увидел недоверие в глазах сестры и стены дома, где не нашлось места даже для крошечной моей фотографии. Сейчас я уже не чувствую себя безвинно пострадавшим изгнанником. Я просто чувствую себя виноватым.
Однажды я принял
